- Тома, милая, дай нам раздеться и перекусить, а ты пока поиграй в комнате, - по возможности ласково произношу я.

Савранский смотрит на меня с осуждением. Ему всегда казалось, что я груба с дочерью. Что не ращу ее как принцессу и мне с моим голосом нужно глашатаем в армии работать, а не девочку воспитывать.

- Тамара, солнышко, сейчас я помою руки, а ты расскажешь мне как прошел твой день.

Он говорит это специально, мне назло. Кеша хороший отец для Томы, посредственный для Никиты и отвратительный муж для меня. Но сейчас он делает все, чтобы казаться идеальным. И чтобы я еще больше захлебнулась в чувстве вины за наш ужасный брак.

Я уже хочу махнуть рукой и уйти на кухню одна, как на помощь приходит Никита.

- Тома, пошли я тебе мультики включу. Папе с мамой поговорить надо.

Когда-нибудь я скажу сыну спасибо за это. Грядущий разговор причиняет мне столько боли, что я сама готова от него отказаться. Уйти спать, в надежде, что это все просто сон. А завтра все будет как прежде.

Сын же помогает сорвать этот пластырь в одно движение руки. А не мучиться дальше годами.

Кеша плетется вслед за мной на кухню и садится за стол. Теперь мы поменялись местами, это вышло случайно. И наша беседа больше не похожа на шахматную партию, скорее на войну.

- Хорошо, что ты все узнала, - стреляет первым залпом Савранский. – Мы можем больше не притворяться. Мы уже давно перестали друг друга любить.

- Пожалуйста, говори за себя.

Он удивленно вскидывает бровь, а я продолжаю:

- Говори за себя, так будет честнее. Я давно перестал тебя любить… Настя.

Я запинаюсь на последнем слове и молча смотрю на дверной косяк. Думала, что когда произнесу это сама, будет не так больно. Будет не по-настоящему. Но нет, меня оглушает от ужаса, пронзает острием кожу и травит ядом нутро.

Потому что Савранский согласно кивает на этой фразе, будто бы сказал ее сам.

- Господи, господи, - я хватаюсь за голову. Не хочу видеть его лощеную рожу с этой выбритой бородой и модной стрижкой. – Господииии.

Других слов у меня нет. Их забрали вместе с воздухом, и потому я задыхаюсь здесь, на нашей кухне.

Тут мы любили, смеялись, встречали гостей, целовались. А теперь мы тут разводимся.

- Насть, пойми меня, - муж пытается взять меня за руку, но я не даю. Машу головой и отодвигаю стул подальше.

- Что понять, милый? Что Женя на тебя смотрит по-особенному? Так тебе не шестнадцать, чтобы вестись на эту херню. Или что она какая-то не такая, неземная? Я проводила у нее осмотр, вагина как вагина, никаких алмазов вместо клитора не заметила.

- Как грубо, - морщится Кеша, а я взрываюсь от обиды за это несправедливое отношение.

- Ну, прости! У тебя грубая приземленная мещанка жена! Не дышу шелками и эфирами! Не рисую картины вином, как Женечка! Вино я употребляю внутрь, под шашлык!

В этот момент я понимаю, до чего голодна. Я ведь даже не обедала, просто не могла себя заставить съесть хоть крошку. Даже сейчас, если бы не спазм в желудке, я бы не поняла, что хочу есть!

Встаю и иду к холодильнику. Достаю огромную кастрюлю борща. Вчерашнего или даже позавчерашнего. Переливаю в ковшик одну порцию. Кошусь на Савранского и добавляю еще 3 половника для него. Он тоже поди не жрал с самого утра.

Ставлю горячие тарелки на стол, достаю только одну ложку, для себя. Никакого хлеба, никакой ледяной, только из морозилки водочки. Обойдется.

- Я тут… это, как ты говорил… почавкаю? Не против?

- Против, - устало возражает Кеша.

- Да? Жаль, потому что мне по хер.

Я подношу ложку ко рту и демонстративно, с хлюпаньем, всасываю горячий бульон. Савранский морщится, будто видит что-то отвратительное. А он и видит. Меня.