Я хочу вскинуться, уцепиться за что-то, вскрикнуть, прося о помощи, чтобы не упасть, чтобы не разбиться о камни, там, глубоко, внизу, под досками моста, сквозь которые виднеются острые, как гнилые зубы, скалы.

— Скорее всего сдохнет, — шипит настоятельница, возвращая меня в реальность, — жалко. Ты ответишь, если так.

— Простите, мать Крессида, я виновата и готова…

— Будешь объясняться с королевским инквизитором, если снова умрет слишком много после ритуала. Он будет недоволен.

— Я готова ответить.

— Посмотрим.

Слышу шуршание одежды, все еще не решаясь раскрыть глаз, все еще не решаясь дышать глубоко, делая лишь маленькие медленные глотки воздуха, чтобы меня не заметили.

— Она не дышит что ли? — шипит голос. — Проверь.

Твердые пальца касаются моей шеи, сжимают ее, словно тиски.

Удар, еще удар, третий.

Слышу тихий-тихий свист, вырывающийся из ноздрей матери Плантины. Неужели ей страшно?

Кто такой этот инквизитор?

— Сердце стучит, она сильная, выживет, — облегченно говорит Плантина.

— Руку-то убери, — шипит голос, — задушишь.

Рука, сдавливающая мое горло разжимается и я рефлекторно делаю глубокий вдох и начинаю кашлять.

Мои руки вцепляются в соломенный матрас на котором я лежу, а в груди что-то хрипит, раздирая мое горло тысячей мелких кошачьих когтей.

Кошки не едят мертвых мышей, а живых едят.

— Позови сестру Сандру, пусть лечит ее. Дайте ей бульона на костях и хлеба, сколько съест. Завтра проверю, — шипит настоятельница и я слышу шуршание ее одеяния. Раскрываю глаза и вижу удаляющуюся спину сгорбленной старухи. В глаза бросается узловатая старческая рука в пятнах, держащая ветвистую трость, отполированную руками до блеска.

— Что с Клем? Она жива? — спрашиваю я, когда приступ кашля заканчивается и я, наконец, могу прохрипеть хотя бы эти слова.

Но никто мне не отвечает. Плантина лишь злобно смотрит на меня, потом плюет мне в лицо, так что я едва успеваю заслониться рукой от ее смердящей слюны.

Она сверлит меня взглядом, скрипит зубами и выходит из комнатки, в которой я лежу, скрипя своими кожаными сапогами.

Я закрываю глаза и погружаюсь в болезненное небытие, смешанное с дурными предчувствиями. Мне кажется, что мать Плантина, вместе с плевком, сказала: — Она мертва.

В следующую секунду мне кажется, что все, что я слышала и видела до этого. Старуха с палкой, шипящий голос, слова о каком-то инквизиторе, который будет недоволен, хватка сжимающая мое горло, что все это было бредовым видением.

Пробуждаюсь я от того, что кто-то вытирает мое лицо и руки чем-то мягким и теплым. Что это?

Кто-то берет меня за руку и вытирает грязь, тщательно вычищая между моими пальцами. Пахнет мылом. Странный запах, как давно я его не чувствовала…

— Ты недавно родила, — говорит голос. — мягкий, словно безводное облако. Она вытирает мой живот и ноги, но я не чувствую смущения, как будто сама родилась снова, а это моя мать. Меня трясет всем телом и я не открываю глаз. Наверное это тоже бред…

— Она умерла? — спрашиваю я.

— Кто? Твое дитя?

— Клем. Плантина сказала, что Клем умерла, это правда?

— Кто такая КЛем?

— Девушка, которую я тащила сюда, моя подруга.

Я открываю глаза и вижу монашку в сером одеянии. У нее такие же серые, почти прозрачные глаза и губы сливаются с кожей лица, словно лишены крови. Она улыбается глядя на меня, но глаза ее печальны.

Она молча отжимает тряпку и продолжает смывать с меня грязь.

— Мне жаль, — наконец, говорит она. — Жаль твоего ребенка. Ты испытала большое горе.

От ее слов в сердце словно бы втыкается зазубренное копье. Зачем она говорит об этом. Зачем она мучает меня?

Голос ее звучит так безразлично и глухо, когда она говорит о моей малышке, что я хочу что-то крикнуть ей в лицо, но едва могу дышать от боли. Мне вспоминается моя девочка, которой я так и не успела дать имя, и тот мимолетный миг, когда я держала новорожденную на руках. Я сворачиваюсь, закрывая голову руками, словно меня ударили.