– Да иду я, – отвечаю хрипло.

Убеждаюсь, что меня не будет снова тошнить, и, закрыв крышку унитаза, смываю за собой.

Поправляю одежду и выхожу из кабинки. Света стоит в центре туалета и смотрит на меня с таким скорбным видом, что мне опять становится тяжело дышать.

Судорожно втягиваю в себя воздух и тащусь к умывальникам, чтобы прополоскать рот и умыться.

Все сегодняшние проблемы наваливаются на мои плечи бетонной плитой, и я никак не могу их расправить. Как будто меня то и дело гнет к земле.

– Евгеньевич сказал, что, если захочешь, можно даже не отрабатывать. Он в документах поставит, будто ты отработала, как положено. Но на деле говорит, можешь передать свои дела Маринке и быть свободна. Тебе даже заплатят за это время.

– Как щедро, – хриплю сорванным горлом.

– Тонь, а у тебя что-то еще случилось? Ты пришла уже зареванная.

Вздыхаю и окунаю лицо в воду, которую набрала в ладони.

Прав наш начальник. Бабский коллектив, в котором ни одна тайна не удержится. Так что я не намерена рассказывать Свете о своих бедах.

Мне вообще поделиться толком не с кем. С сестрой у меня отношения так себе. Видимся раз в год, когда она к родителям приезжает со своей семьей. Лина рано выпорхнула из гнезда, а я была поздним ребенком, так что у нас с ней толком и не было времени выстроить нормальные сестринские отношения.

Маме я тоже не расскажу, чтобы не беспокоить ее с ее больным сердцем.

А больше некому. Всех подруг мне в свое время заменил Рома.

А теперь что? Теперь не с кем даже собственную беду пережить.

Снова судорожно втягиваю в себя воздух. Как же хочется себя пожалеть! Если больше некому, то хотя бы самой сделать это. Но если начну, боюсь, скачусь в очередной приступ истерики. А на работе я не могу себе этого позволить.

– Тонь, – напоминает о себе Света.

– Ой, Свет, – вздыхаю. – Не хочу говорить.

– Так если выговориться, легче же станет, – не унимается секретарь начальника.

А я так и вижу в отражении, как ее глаза горят любопытством. Если я и правда сейчас расскажу ей, то она незамедлительно растрезвонит это по всему офису.

– Марина на месте? – спрашиваю, чтобы перевести тему.

– Ну… да, – отвечает с сомнением.

– Пойду ей передавать дела. Воспользуюсь щедростью Бориса Евгеньевича и не буду отрабатывать до официального сокращения.

Остаток дня до вечера я занимаюсь тем, что передаю своей коллеге все свои дела. Их немало, так что мы даже кофе не пьем, чтобы не отвлекаться.

Когда вечером я ухожу, ни с кем даже не прощаюсь. Не хочу сочувствующих взглядов и обещаний встречаться на корпоративах. Я видела, как люди увольнялись. Никто потом не звал их на праздники фирмы. Так что все эти расшаркивания ни к чему.

Я только договорилась с Борисом Евгеньевичем, что через две недели подъеду подписать документы и получить расчет.

Домой я еду с тяжелым сердцем. Внутри меня как будто образовался вакуум, который теперь ничем не заполнить. Словно мне вырвали сердце, опустошили его и, оставив только тонкую оболочку, обратно поместили в грудную клетку.

Теперь мой главный орган гулко бьется, качая кровь. Ровно столько, чтобы мне хватило этого ради выживания.

В квартире тихо и пусто. Темно, как сейчас у меня на душе.

Но не это вгоняет меня в ноющую тоску, разрывающую остатки сердца. А то, что здесь ничего не изменилось. Те же запахи, те же звуки. На стене все так же висят наши с Ромой фотографии, в рамке – моя вышивка. Ромина куртка на вешалке.

Подавшись вперед, утыкаюсь носом в ткань и вдыхаю аромат моего мужа. Слезы неконтролируемо вырываются из глаз и опять чертят горячие дорожки по щекам.

В голове не укладывается, что теперь это моя страшная реальность.