У Польши давние кавалерийские традиции, на кавалерии построена вся оборона. На улицах появляются уланы с белой перевязью и драгуны – со светло-голубой. Даже артиллерия передвигается конной тягой, но заметна и пехота – ядро нашей армии, у пехотинцев более будничные темно-коричневые ленты на фуражках. А вот и подразделения горных егерей в широкополых шляпах с лихо загнутыми полями и в мантиях, перекинутых через плечо и удерживаемых широкими ремнями на груди. Вот моряки в своих легких голубых формах. А вот солдат моторизованных частей с их грозными черными лентами на круглых беретах почти не видно. Где-то существует и авиация, но я не знаю, как выглядит летчицкая форма, никогда не видел.

Как обычно, в мастерскую приходят заказчики. Хотя Пинкус ничего не говорит, я вижу, что он понимает – мне нелегко дается сложное искусство портного. Он даже нанимает специального учителя, еврейского закройщика из Франции, который дает мне уроки по вечерам – но дело лучше не идет.

У нас открытый дом, к нам постоянно приходят родственники и знакомые. Когда у нас живет Вайнапель, праздник продолжается несколько дней – Сара гостеприимная и щедрая хозяйка, к тому же она замечательно готовит.

Как-то утром я сижу в мастерской и прострачиваю борт пиджака толстой коричневой ниткой, чуть более темной, чем светло-коричневый гарус на пиджаке. Последнее время я замечаю, что Пинкус чаще и дольше наблюдает за мной, когда я работаю, но не говорит ни слова, как раньше. По-моему, он недоволен моей работой, но я же еще молод и у меня есть время научиться. Я вижу, как Пинкус поглядывает на меня из-за стола, на котором он гладит темно-синий пиджак, но не отвлекаюсь от работы. Веселый Сонни Бой, вновь появившийся в мастерской после долгого отсутствия, рассказывает какую-то забавную историю. Я смеюсь громче всех, пытаюсь бороться со сном, и комментирую рассказ на моем пока несовершенном, но постоянно улучшающемся идиш. Пинкус слушает, но не смеется. Вдруг он подходит ко мне, осторожно отбирает пиджак, гладит по голове и говорит: «Юрек, иди к маме». В мастерской повисает тишина.

Я вначале не понимаю, что происходит, и, до крайности огорченный, прихожу к Саре, она прибирается в спальне. Сара видит, что я близок к тому, чтобы заплакать, и, как всегда в таких случаях, кидается на защиту. Она идет к Пинкусу в мастерскую и громче, чем обычно, говорит ему: «Я должна с тобой поговорить». Пинкус не кажется удивленным, он ждал этого. Отложив утюг, он идет за Сарой в гостиную. Я сижу в дальнем углу, они наверняка знают, что я слышу их разговор.

«Зачем ты огорчил Юрека?» – упрекает его Сара, видно, что она встревожена. Пинкусу неудобно, он говорит смиренным голосом, но уверенно: «Сара, я не думаю, что из него получится портной». Сара пугается: как это может быть? «Ты знаешь, я пытался, – оправдывается Пинкус – должно быть, это у них уже не первый разговор, – но из него не выйдет хороший портной». «Кем же он тогда будет?» – спрашивает Сара с отчаянием в голосе, я никогда раньше не видел ее такой убитой. «Если он станет плохим портным, – продолжает Пинкус, – его ждет плохая жизнь, этого не хотим ни ты, ни я. Лучше пусть он огорчится один раз, чем будет огорчаться всю жизнь». Наверное, Пинкус все уже продумал, осознаю я, и меня охватывает покорность судьбе. «Кем же он станет?» – повторяет Сара. Пинкус медлит с ответом, очевидно, обдумывает формулировку, и говорит: «Ну что ж, он может стать врачом или инженером, тоже можно прожить».

У Сары опускаются плечи. Пинкус не знает, чем ее утешить, и тихонько сматывает удочки – назад, в мастерскую. Менее уверенным, чем обычно, голосом, Сара говорит мне: «Не печалься, Юречек, все как-нибудь образуется».