– А я, вишь, хожу! – притопнул обутой в яловый сапог ногой Пугаченко. – А тогда думал – все, кранты. Инвалидная коляска. Теперь тильки на сырость ноет, да к перемене погоды… А ты, Михалыч, что-то грустный сегодня, – заметил прозорливо он. – С жинкой погавкался, или на работе шо?

– Да нет, – махнул рукой Корнев. – Кризис среднего возраста. Слыхал про такой?

– Шут его знает, – пожал плечами прапорщик. – Мне на пенсию через полгода, вот это – кризис. Как семью буду кормить – не знаю. А ты ишшо молодой…

Доктор закурил, предложил сигарету милиционеру.

– Та я ж не балуюсь. Здоровье берегу. А ты врач, а гляди-ка – смолишь, як кочегар, – попенял ему Пугаченко.

– Кризис среднего возраста наступает у сорокалетних, – принялся зачем-то объяснять простоватому прапорщику Корнев. – К сорока годам у человека проходят иллюзии относительно будущего. Он стал тем, кем стал, и не все могут смириться с этой грустной реальностью. Особенно страдают мужики. Психологи даже рекомендуют им в этот период резко сменить образ жизни, работу, семью. Иначе – депрессия, алкоголизм…

– Вечно вы, интеллигенты, что-то выдумываете, – пожал плечами гаишник. – А по мне, всё просто. Есть здоровье, деньги, жинка добрая, детишки – значит, жизнь удалась. Нет – старайся, работай, и тогда всё у тебя будет!

– Ты, Семён Захарыч, как всегда прав, – легко согласился Корнев, и начал прощаться, подчиняясь дёргающей его нетерпеливо за руку Иришке. – Пойдём дальше гулять. Счастливо отдежурить!

– До побачення! – помахал прощально полосатым жезлом милиционер, и, отвернувшись, тут же засвистел какому-то автомобилисту – нарушителю – длинно и требовательно.

Корнев прихватил за холодную ручонку заскучавшую от бессмысленного для неё разговора взрослых дочь, и предложил ей заговорщеским тоном:

– А не съесть ли нам с тобой какой-нибудь… гадости?!

– Ура! – встрепенулась Иришка, но тут же спохватилась, прижала к губам указательный пальчик. – Тс-с-с… Маме не скажем!

«Гадостью» в их врачебной семье называлась та вкуснятина, которая обычно продаётся в уличных киосках: шоколадные батончики «Марс», конфеты «чупа-чупс» на палочке, жевательная резинка, бутылочки «Пепси-колы».

Нащупав в кармане три смятых десятки, Корнев купил дочери «Марс» и две жевательные резинки, а себе – гулять так гулять! – пачку сигарет «Бонд».

Неожиданно из-за низких туч выглянуло солнце. Корнев приостановился, прикуривая, смотрел на удалявшуюся от него лёгкую, словно золотлой листик скользящую по неощутимой волне ветерка, Иришку, и подумал, что нечасто выпадают такие вот судьбоносные мгновения, обуславливающие всю дальнейшую жизнь, и надо уметь останавливать их, выделять из потока времени, чеканно запечатлевать в памяти.

Именно здесь и сейчас, стоя на мокрой аллее облетевшего сквера, он окончательно решил, что согласится на предложение нового знакомого и будет баллотироваться в депутаты.

Вечером того же дня, связавшись с Минусовым по мобильному телефону, Корнев отправился в самую роскошную гостиницу города, в которой обосновался политтехнолог.

Подозрительно шаткий, дёргающийся на ходу лифт вознёс Корнева на шестой этаж, в полутёмное и прокуренное кафе, где за низким столиком ожидал его Минусов. На этот раз, слава Богу, обошлось без водки.

Прихлёбывая мутноватый, агональной температуры кофе из фаянсовой чашки, Корнев внимательно слушал политтехнолога, кивал головой, поощряя собеседника, будто анамнез болезни собирал.

Минусов был серьёзен, говорил веско – что б запомнилось.

– Я вчера о харизме тебе толковал. Действительно, имеешь ты во внешности, в повадках нечто, что при благоприятном стечении обстоятельств может за тобой людей повести. Это то, что было у Ленина и Сталина, Гитлера и Муссолини…