Не знал, но видел сон
А сон светлея вспоминал
И распадался он
И свет вставал рождая блеск.
И блеск кричал упав
А на икону капал воск
И затекал в рукав
Тогда удвоились глаза
И отделили тьму
И если плавилась слеза
То не узнать кому
И обезлюбленная даль
Под баюшки-баю
Как кровля, падала в печаль
На голову мою
Белая ночь
Белого цвета ночь. Белого город Андрея.
Г. Петербург! – хамская власть.
В камень бы лечь. Горло бы рвать, зверея,
В небо глухое пасть.
Кто-то поймал мотор. Скрип пробежал по коже.
Зелёный глазок погас, всё пронеслось.
Друже, куда летишь? Там, впереди, всё то же…
Время оборвалось…
Городские строфы
Набегает река, облизнёт запотевший гранит.
Канет в воду звезда, и вода её свет сохранит.
Крикнет сирая чайка и резко над шпилем блеснёт.
Горько пахнет в ночи на камнях проступающий йод.
Этот камень – асфальт, как холодный и вымерший наст.
Он ни йода на рану, ни прохлады своей не отдаст.
Обо всём позабыл, безмятежно скрипит под ногой.
Воздух густо напоен сырым стеарином, цингой.
В этом городе ночь, как в заброшенном кладбище день.
Здесь у каждых ворот сторожит остроглазая тень.
Здесь нам жить и стареть, отмечая потерями дни.
И у кариатид что ни день прибывает родни.
Как распахнуты рты! – словно каменным хочется петь.
Намечалась заря – да заря опоздала успеть.
Золочённый кораблик равнодушно пасёт пустоту.
Стынет камень. Темнеет. На каждом кресте по Христу.
«Мой дом открыт для вас, монголы!..»
Мой дом открыт для вас, монголы!
Я в будущем себя провижу
Расхожим сборником цитатным.
Смешного книжного народа
Червей бумажных… Что за школа!
Всё, что случается когда-то,
Вы видели вперёд, монголы!
…Вот голова лежит на блюде…
О чём задумалась охрана?
Замучен ревностью правитель.
Но вот спускается с экрана
Спасатель нации – Спаситель
С монгольской редкой бородой…
На смерть поэта
Он, конечно, хотел, как лучше…
Словом, женщина или случай.
Важно: умер, сказав «умру».
И сомнительнейшего из homo
Хоронили не без месткома,
Стыли лысины на ветру.
Было ветрено и погано.
По подсказке из Мичигана
Ожидали большой мороз.
…Подменили казённым «ахом»…
Сам, пристойность храня, не пах он.
Словом, дело велось всерьёз.
Слушал речи, порой смакуя,
Как сменяли одна другую.
В промежутках даже кивал.
По привычке следил за стилем:
«Говорим, как верёвку мылим!
Сам, припомнить, так же певал…»
Был талантливым – слыл евреем.
Щёлкал ямбом, свистал хореем,
Гонорары носил в ларёк.
Были женщины, боль, и пьянь же…
Рано умер, а надо б раньше:
Может, душу тогда б сберёг…
«Поджигатели ржаной соломы…»
Поджигатели ржаной соломы,
Нищенских трагедий игроки,
Что-то ваши бороды солёны,
Что-то ваши головы горьки!
К той пустой земле приникнув ухом —
Пустота и больше ничего —
Я скажу немногое старухам,
Старикам и вовсе ничего.
Я стою на паперти в Сибири,
Ваших душ считая медяки.
У каких весов такие гири:
Кровь да слёзы, пот да черепки?
Поджигали рожь – сгорело семя.
До нутра, быть может, самого…
Я прошу: «О чём бормочешь, время?»
Пустота – и больше ничего.
Ваше время нынче «время оно»,
Ваши лица глазу не видны.
Монотонны ночи фараона,
Тощие замученные сны.
Крестоносцы самой главной силы,
Самой верной крестники руки.
О, какие корневые жилы
Вы во мне задели, кулаки!
Повесть
Кружит коричневым побегом
Дорога. Времени в обрез.
Кулак братается с обрезом.
Кусты бросаются с обрыва
И возвращаются, вспотев.
И света долгий выключатель —
Кровавый пенится закат.
Во двор, забором зарифмован,
Заходит кроткая река.
«Как все округло в Божьем мире…» —
Бормочет праведник во сне.
Вот, наподобие цифири,
Игла играет на сосне.
Вот примостившийся к обрезу
Кулак вскипает на врага.
Тропа проходит по железу,
Такая скучная она.
А может быть – и не по Фрейду