Печаль струит Великий Глаз.

Как здесь обманчив дня экстаз!

Как ночи мощен водопад!

О, как далек наш вечный сад!

* * *

Есть в одиночестве тропа.

Её нельзя нам не спасти.

По ней велит сама судьба

суть одиночества пройти.

Быть в сумраке пустынных лет.

Но здесь скорее значит – быть.

Впускать в себя внезапный свет

и многое в себе забыть.

Не говорить и день, и сто,

и поменять привычек вязь.

И заполнять волшбу листов

как будто ты в изгнаньи князь

иль просто неизвестно чей

сын и посланник тишины,

когда в безмерности ночей

ты пересмотришь детства сны.

* * *

Как поздно ты, отчаянье, пришло.

Когда уже поломано крыло.

Как странно, что открылся горизонт,

когда утрачена основа бега.

Когда уж ни вперед и ни назад,

и корни не сулят побега.


В отчаянье без почвы смысла нет.

Лишь в поражениях ты можешь ждать побед,

когда отчаянье – источник силы.

Когда вдруг обнажается исток,

и ясно виден твой финальный срок,

и все, что длится с той поры меж строк -

воскресшей памяти небытия массивы.


И пораженьями обложенный как зверь,

ты в исчисленьях утонул потерь;

куда ни кинешься – везде ты нищий.

Все, что ни сделаешь, – лишь первый шаг.

Ты сам вчерашний – свой первейший враг.

Но если есть в тебе еще костяк,

зажги невидимый костер на пепелище.

* * *

Когда б мы не стояли на плечах

того, кто здесь до нас уже прошел,

мы не смогли бы достигать до дна.

Мы по-иному бы природу созерцали:

чуть сонно, исступленно, очумело;

и в нас экстаз иль ропот или страх

бурлил бы и кипел осатанело.


Но мы так много чувствуем вещей,

пронзенные сплетением догадок,

касаемся стен вещих и мощей

и чары музыки, чей голос – между складок

текучих облаков, где нимфы рек

теперь живут, ручьи оставив рыбам;

но в древе иногда – Орфей поет как снег

растаявший, и мощь ствола – не глыба,

но весть, как сакрэ кёр навечно днесь.

Так, стоя на плечах, я шарик вижу весь.


Но тот, кто до меня, он тоже – на плечах

стоял, ничуть не менее смущенный

догадками о сущности Ничто.

А первый в этой цепи:

он на плечах стоял задумчивых богов,

которые стелили ему кров,

нашептывая в ухо свои песни.

Вот почему в нас ха́осы миров,

хотя всё глуше отзвуки основ,

всё тише шепоты, всё занебесней.


И тот, кто нас порой зовет к себе,

тот непричастен к гону и к гульбе,

он не похож на врана-толмача,

ведь мы в пути (вот дивно что!) отча-

явшись почти, мы все-таки в пути.

Мы в русло вновь своё вливаемся почти;

вот именно – почти: в нас кто-то что-то льет:

неведомый мотив наш прорывает рот.

Нас рядом царство ждет по имени «лети!»

* * *

Когда ты сагой просквожён насквозь,

как рыба океаном,

каким путём бы обнаружить удалось

её тебе в круженье предбуранном,


в котором ты замешан, как мука,

что через тесто стала вкусной вещью?

Нас здесь съедают: в нас пыльца сладка.

Что мним мы тщетностью, то наполняет вечность.


Мы сквозняком продуты вечных снов:

в касаньях воздуха иль толстой старой книги;

и входим в озеро – нездешних тайн альков -

лишь в жизни раз; кто дарит эти миги?


В огне неотвратимостей: вот боль,

а может, жуть от скорости сгоранья.

Пусть мы пыльца, пусть дымка, даже – моль:

в нас длится смысл неведомый страданья.

* * *

Он тихо заключает нас в себе.

Нет без него прикосновений,

тех изначально-донных, не в толпе,

когда казалось нам, что мы в судьбе,

что мы внутри, а не снаружи песнопений,

не слышимых никем, но лишь тобой,

поскольку ты еще не ведал скуки

и не укрыт был этой сизой мгой

и ощущал своими эти веки, руки…

Риторикой не очертить тот ствол,

который держишь ты, чтоб не упасть, не сгинуть.

Мир существует ли, когда ты гол?

И существуешь ль ты, готовый мир покинуть?

Всё это плач, всего лишь слезный плач

по неполученным прикосновеньям.

Как будто суть укрылась в смога плащ,