Земля – погост бессчетных мумий,

помпей, племен и саркофагов,

пронзенных музыкой безумий,

промытых флейт и бубнов влагой.

И ты, оставшийся тихонько,

уже одной ногой в руинах,

глаголешь междумирьем только,

гудящим в сагах и былинах.

Уступи мне, скворец, уголок,

Посели меня в старом скворешнике.

Отдаю тебе душу в залог

За твои голубые подснежники.

Николай Заболоцкий

Сюзереном стал вещий вассал,

уступив свой и за́мок, и рощу

чтоб весною с неслыханной мощью

дух скворца в человеке восстал.

Потерявший сознанье скворец

и двуногий, из праха восставший,

путешествуют вместе; творец

изумленно сморгнул, повидавши

дружб немало на вечном веку.

Протоплазменно ночь погасила

их владенье на полном скаку

в измеренье, где слабости сила

возрождается в тайне из тайн,

где Орфей оволшебил кифару

чтоб отправиться вовсе не в Рай -

чтоб за смертью найти себе пару.

Так и наш, из Тарусы, певец,

сдав залогово душу природе,

обнаружил бессчётие лиц

в самом тихом и хрупком народе.

Там не громы творят чудеса

и не дерзкие слова кощунства.

Там волшебная грезит роса

на вершине бесстрастного чувства.

Я сделался нервной системой растений,

Я стал размышлением каменных скал,

И опыт осенних моих наблюдений

Отдать человечеству вновь пожелал.

Николай Заболоцкий

Я стал бы безудержно свойством деревьев,

когда бы хватило мне веры в траву,

в свободную волю предгорных кочевьев,

где жизнь не качается подло во рву.

И в каменность скал помещаясь отважно,

и бережно тратя ток сил на цветок,

я тихою сагой светился бы влажно,

поутру туманом лаская поток.

Что ж мне помешало стать мытарем поля,

дождей пастухом, охранителем звезд?

Зачем я к машинам себя приневолил,

коль мозг трепетал пред алмазами рос?

Меж сновидений мы плывем,

и меж ручьев, и меж листами.

И что-то происходит с нами.

Но что? едва ль когда поймем.

Врастаем мы в наш вечный дом

или разматываем нити?

Поток невидимых событий

течет в нас горем иль ручьем?

Нас промывает чей-то дождь.

Мы вовлекаемся в теченье

поэмы той, чьё назначенье:

изобличить в нас тайно мощь.

Лишь тишь бескрайняя войдет

в случайность электронов тела,

и не найдешь иного дела,

как длить невидимый полёт.

Узнай себя – в лягушке, в теплом иле

бормочущей, но в моцартовой силе.

Отнюдь не дремлющей, отнюдь не сладкопевной,

но просто: дивной, никогда не гневной.

И в змейке, пруд пересекающей сквозь ряску.

Хотя мудра, но взгляд – текуч и ласков.

Нет ни испуга в ней, ни страсти, ни насмешки.

Открыта миру вся, без зовов и без спешки.

Пруд – не укрытие, не дом и не селенье.

Лишь – воссияние, лишь изумленье.

Печаль Создателя миров

дала нам мимолетный кров.

Печалью Вечного Отца

сияют очи молодца.

И очи девы веселы

печалью осени стрелы.

Мы пронзены печалью рек,

дорог, где тает грязный снег

и тихого сквоженья лет,

где оседает в травах бред.

И имена – в печальной мге.

Так ты юнцом блуждал в тайге.

Кедровник мшистый был как храм,

как «гроб, где я умру без ран».

Там вспоминались имена

как жизни прошлой письмена.

В кедровнике – всегда лишь ночь.

В нем пел орган, что гнал нас прочь.

Печаль предвечную земли

я о спасении молил.

Но выбрался в печаль лугов,

в сиянье лиственных богов.

Отец молчал печалью рук,

морщин бесчисленных излук.

Как быстро ветер гонит боль,

и как вкусна на хлебе соль.

Печалью выстлан света сгиб.

Как нежно веянье молитв.

Корова чует власть тоски.

Как мне соски ее близки!

Печален жук, ползущий в жуть.

Как он далек, чтоб в нас заснуть.

Как бесконечна трав тайга.

Улитка тщит свои рога.

Невероятие всего

дух превращает в вещество.

Я пригибаюсь к склону зим.

Каков мираж метельных схим!

Концерт закатов так велик!

Как цветобог, как Ницше крик!

Печален Заратустры шаг.

Печален каждый гордый стяг.