– Элишева! Рекс!

Казалось, с ним неожиданно приключилось что-то ужасное, непоправимое, и он, только что прогнавший их с луга, теперь вынужден звать их к себе на помощь.

Пока она гадала, в чем дело, Рекс вырвался из рук и бросился к хозяину.

Элишева, не мешкая, припустила за ним, и вскоре в предрассветной дымке снова возникли и луг, и Ломсаргис в странной позе – без косы, неподвижный, застывший, словно на старинном снимке. Не обращая внимания на гул летящей стаи самолетов, на дальние сполохи и нестихающий стрекот зениток, он стоял посреди прокоса и, судя по движению губ, вроде бы творил молитву. Прибежавший первым Рекс с восторженным и благодарным раболепием примостился у его ног.

Ну вот, подумала Элишева, упования и надежды Чеславаса на скорую войну сбылись – немцы двинули на Литву свою армаду, и уж если, как говорил Тадас Тарайла, одолеют этих сталинских лизоблюдов, то в телячьих вагонах увезут к черту на кулички не его с Пране, а тех, кто грозился отнять у них землю и выселить их; а ее, Элишеву Банквечер, ее отца Гедалье, ее сестру Рейзл немедленно переловят и повесят на первых придорожных осинах…

Ломсаргис кончил молиться, перекрестился, повернулся к стоявшей в сторонке растерянной Элишеве и, не стесняясь своей радости, закричал:

– А еще говорят, что Бога нет. Есть! Есть! – Слова, будто преодолев какую-то плотную запруду, внезапно хлынули из него потоком: – Господи, благодарю Тебя за эту ночь, не похожую на все те ночи, когда мне надо было дрожать и прятаться, когда у честного человека преспокойно могли отнять все, даже жизнь. – С каждой новой фразой он все больше и больше распалялся. – Да и как Тебя, сурово карающего нечестивых за их злодеяния, не благодарить? Ты, наверно, Эленуте, со мной не согласна? Ведь таких нечестивцев и среди вас, евреев, было предостаточно. Божья десница настигнет всех, от Его праведного гнева и справедливой кары никто не скроется и не уйдет…

Ей не хотелось с ним спорить, омрачать его радость и убеждать его, что Богу, который сегодня спасает одних, а завтра без разбору и без жалости начинает ни за что ни про что карать и убивать других, нельзя молиться, что Всевышний гневается на всех убийц, независимо от того, кто их жертва, иудей или христианин, и она благоразумно промолчала. Разве можно что-то втолковать людям, которые готовы выгоду, полученную от преступника и злодея, выдать за истину и добродетель?

– Ты, конечно, не согласна, – вслух ответил он самому себе. – Потому что еврейка. Только не думай, что я против евреев. Мне евреи до сорокового года ничего плохого не сделали. Наоборот. Но, будь я на месте Всевышнего, я бы создал только один народ. Пусть бы все были поголовно либо литовцами, либо евреями, либо американцами. Зачем Ему, спрашивается, понадобилось наплодить такую уйму разных племен? Для того ли, чтобы потом каждый день кого-то учить уму-разуму, совестить, разнимать во время драки и мирить? Зачем Он придумал себе эту страшную головную боль, от которой не только у нас, но и у Него нет никакого спасения?

Черную пущу по-прежнему сотрясало от разрывов бомб – немцы без роздыху терзали танковый полигон за конопляником и недостроенную летную полосу, но постепенно грохот захлебывался и становился все глуше и глуше.

– Не падай духом, Эленуте. Если не сбежишь к отцу и сестренке – забыл ее имя…

– Рейзл, – помогла ему Элишева.

– Так вот, если останешься с нами на хуторе, мы тебя в беде не оставим. За каждое доброе дело Господь велит расплачиваться не серебром и золотом, а добротой. Он заповедал это делать каждому живому существу. Правда, Рекс?