– Однако же ты, малыш, здорово перепугался. У тебя зуб на зуб не попадает.

Иосиф поднес зажженную спичку к лампе, и от занявшегося фитиля по комнате поплыл знакомый и жилой запах гари.

– Совсем я не перепугался, – ответил я, и меня снова заколотило.

– Да ты никак захворал? – Иосиф подошел ко мне и положил на лоб руку. – Точно. А ну-ка ложись, малыш. Я тебя накрою. – Он снял свой полушубок и, когда я лег, бросил его поверх одеяла. – Хорошо? – спросил Иосиф.

– Да, – ответил я глухо.

Озноб сменился жаром. Так жарко не бывает даже в середине лета, на солнцепеке. У меня горело лицо, глаза, брови, и я все ждал, когда вспыхнут волосы и по комнате поплывет запах, похожий на запах тлеющего фитиля.

– Я останусь с тобой до утра, а утром позовем доктора, – пробасил могильщик. – Если тебе, конечно, не станет лучше.

Он отстегнул свою деревяшку, прислонил ее к спинке кровати, придвинул табурет и уселся, нелепый и огромный в мерцании керосиновой лампы.

В душе я был благодарен Иосифу, что он пришел, но не показывал виду.

– Человек не может жить один, – вдруг пробасил могильщик. – Ты, малыш, знаешь, почему мертвых хоронят на кладбище? Потому что и мертвый человек не может один… кого-нибудь да положи с ним рядом…

Поначалу я еще его слышал, но потом кто-то закупорил мои уши, как банку на зиму, а в глаза насыпал соли. Я опустил воспаленные веки, и все вдруг завертелось, закружилось, в пляс пошла деревяшка могильщика, и кровать, и кошка, а я парил над ними как ангел, и звезды на потолке обдавали меня своим прохладным небесным сиянием.

Я метался в бреду и не почувствовал, как рассвело.

Когда очнулся, я увидел перед собой нашего местечкового доктора Иохельсона. Он стоял надо мной, худощавый, в очках, сверкавших, как зеркала в парикмахерской моего первого учителя господина Арона Дамского.

– Так, так, – сказал доктор, велел мне снять рубаху и приставил к груди трубку.

Трубка доктора казалась мне волшебной: приставишь к груди – и все о человеке узнаешь, все его мысли и все желания. Никому я в местечке так не завидовал, как доктору Иохельсону. Когда-то давным-давно в доме доктора прислугой работала моя мать, и, хотя меня тогда еще на свете не было, его трубка уже обо мне все знала.

– Двустороннее воспаление легких, – сказал Иохельсон могильщику. – Придется недельки две лежать. Как минимум.

– Как что? – опешил одноногий.

– Недельки две, по меньшей мере, – пояснил Иохельсон. Он снял очки и протер носовым платком придирчивые стекла.

– Где? – спросил Иосиф.

– Дома.

– Видите ли, господин доктор, я не зря спросил. Вы, наверно, знаете: старуха умерла, старика забрали в богадельню.

– Да, да, – насупился Иохельсон. – Я совсем забыл.

– Я мог бы, конечно, взять его к себе… на кладбище, но вы сами понимаете…

– На кладбище ему еще рановато, – вежливо заметил доктор. – Больше родных у мальчика нет?

– Нет.

– Тогда вот что, – Иохельсон снова протер свои придирчивые очки, – привезите его ко мне.

– К вам? – засуетился Иосиф.

– Вы же знаете адрес?

– Ваш и мой все знают.

– Прекрасно. Только, пожалуйста, укутайте его потеплей. И пусть все время дышит не ртом, а носом.

– Будьте уверены, господин доктор. Он у меня будет дышать носом, – затараторил одноногий. – Превеликое вам спасибо… Когда-нибудь рассчитаемся…

– Не сомневаюсь, – сказал Иохельсон, щелкнул меня по носу и вышел.

Под вечер у нашего дома остановилась кладбищенская телега. Завидев ее, к дому со всех сторон хлынули соседи. Бабы рыдали навзрыд, заламывали руки, проклинали свою судьбу и нашу.

– Такой мальчишечка сгорел! – обливаясь слезами, восклицала торговка рыбой Шейне-Двойре, ненавидевшая меня лютой ненавистью.