– Как же мне всежки поджениться, Степаныч?

Я ему ответствую, что нет ничего проще: газеты пестрят знакомственными объявлениями, выбирай не ленись – хошь молоденьку, хошь степеннее. Выбрали мы по уму сорокалетнюю блондинку с высшим образованием, созвонились, представились, повязали на его журавлиную шею листопадный галстук, и отправился наутро мой блаженный Александр Васильевич на знаковую скамейку над набережной. На блондинку он, по его словам, произвел неизгладимое впечатление! Особенно когда продекламировал свое дурнопьяное:

Блондинка уже обещала немедленно подзагореть, уже мысленно объединили они его однокомнатную с ее двухкомнатной и для письменного стола нашли подходящий угол, как вдруг черт ее дернул спросить с величайшими предварительными извинениями про отношение достойнейшего Александра Васильевича к небезызвестным российским горячительным напиткам, коими злоупотреблял предыдущий спутник ея жизни. И так стало жаль поэту доверчивую женщину, что не задумываясь он брякнул направдок:

– Милушка ты моя! Тридцать лет подряд кажинный божий день пью ее, треклятую – и жив-здоров, как видишь!

Свидание кончилось обоюдными слезами…

Надо сказать, что почти всю максаевскую жизнь я отлично знал по его рассказам и историям, которые он вспоминал под хмельком с непередаваемым юмором и нисколько не щадя себя. О том, как он в школе преподавал немецкий язык, не смысля в нем ни бельмеса, как руководил литературным кружком высокопоставленных московских офицеров, как изображал из себя балетмейстера в недолговечной Балашовской области, как четыре года подряд попадал в Михайловский вытрезвитель на пилку березовых дров, можно написать целую завлекательную книжку. Ограничусь одной историей полулитературного характера, выдуманной, как мне кажется, процентов на 90.

Дело в том, что озорной поворот творческой мысли, придумка, фантазия в максаевских речах нередко приобретали реальное звучание, словно это произошло в самом деле. Рассказав забавный сюжет раз-другой-третий, Александр Васильевич сам начинал в это верить и обижался, если кто-нибудь восклицал: «Неправда! Не может быть!».

Поэтому, дорогой читатель, прошу тебя настроиться на анекдотический лад и не запускать в душу леденящего ужаса. Этого не было, конечно! Максаев отродясь не способен был обидеть не только приблудную животину, но и дурного человека.

…В начале 60-х годов в подмосковном писательском поселке Переделкино обреталась группа лытающих от дела холостяков-поэтов. Свою штаб-квартиру они устроили на довольно просторной даче знакомого московского художника, тоже склонного к холостяцкому землячеству. Существовали почти что впроголодь, но напитками их исправно снабжали другие состоятельные творческие души. Утро начиналось с разделения труда: выбирался дежурный по кухне, долженствующий обеспечить минимум закуси, что считалось самым нелегким и неблагодарным делом, а остальные разбредались по поселку в поисках разнокалиберного пития. И вот «кухонным мужиком» выпало однажды побыть Саше Максаеву.

– Разбрелись они кто куда, а я остался один думу думати. В холодильник и не заглядывал: как с месяц назад жена бросила художника, так ни крошки в нем и не было. Какой лучок-чесночок на грядках водился, мы его, как зайцы, уже пообглодали подчистую. Одна бутылка постного масла сиротилась на подоконнике. Я уж подумывал вспомнить детство и забраться на соседнюю дачу, где жил, как в раю, сам Константин Федин, да вспомнил, что мне скоро в Союз писателей вступать, и забоялся.