Как она появится – запляшет,
Прошумит узорным подолом
И со стога темного промашет
Лебединым бешеным крылом.
И, обнявшись с нею, постою я.
Это – и на радость, и на страх,
Потому что жарче поцелуя
Не найти на белых берегах.
Старик и смерть
Как-то днем иль, может, спозаранку —
Все равно пеняя на судьбу,
Молодого хвороста вязанку
Нес старик на немощном горбу.
Измочалив руки и рубаху,
Он в сердцах, что малое дитя,
Бросил хворост наземь, как на плаху,
И присел, стеснительно кряхтя.
– Охо-хо, язви меня лозою! —
И, поняв невыгоду житья,
Вновь промолвил с мысленной слезою:
– Где ты бродишь, смертушка моя?..
Лишь сказал – и сразу заелозил,
Взмокнул весь соленою росой —
Перед ним, как выдох на морозе,
Встала смерть с бесстыжею косой.
Белобрыса и рябая ликом,
Будто ртом мусоля удила,
Прохрипела:
– Ты меня накликал?
Вот я и на выручку пришла…
Мой старик зажмурился в испуге,
Проклял разом голову свою.
Что сказать злопамятной старухе,
Чем ее разжалобить, змею?
И, едва владея даром речи,
Он решился – быть или не быть:
– Подсоби, родимая, на плечи
Мне вязанку эту навалить.
«Над Волгой ветер сине-сумрачный…»
Над Волгой ветер сине-сумрачный
И палубная маета.
Хрипят пластинки ежесуточно,
Визжат про черного кота.
А Волге слышать все наскучило,
Волну уводит от винтов
И бьет наотмашь на излучинах
В крутые брови берегов.
Ей не пристало быть невольницей.
И, вся – на краешке волны,
Она ль не ждет свои разбойничьи,
Свои червленые челны!
Зеленые поезда
В реке смеркается вода,
Прохладой тянет от околицы…
Мне снились, снились поезда,
Зеленые, как лесополосы.
Они везли меня туда,
Где ждали моего прощания,
Они везли меня в ту даль
Для смеха и непослушания.
И все-таки не довезли.
На полпути, на полдыхании
Забрезжила в моем сознании
Седая боль моей земли.
Я нужен ей, я к ней приду,
Вернусь, никем не приневолен,
Не знойным перекати-полем,
А ливнем, грянувшим в саду…
Я вспоминаю те года,
Рукой на лбу ерошу волосы.
Мне снятся, снятся лесополосы,
Зеленые, как поезда.
«Оставит мать мне тихий угол дома…»
Оставит мать мне тихий угол дома,
Когда устанет сердце у нее.
Пройдут дожди, и рыжая солома
На беззащитной крыше погниет.
Дожди карниз дощатый покоробят,
Начнет мороз завалины крошить.
Бельмом золы затянутый колодец
Одни синицы будут сторожить.
И кто придет на светлый палисадник
Сажать сирень и сеять семена
Забытых трав? И запоздалый всадник
Не стукнет в переносицу окна.
Кому тогда откроют и доверят
Глухую тайну этой тишины
Крест-накрест заколоченные двери
И бревна перекошенной стены?
Но запылит забытая дорога,
Оставит зной полынную межу,
И я приду к скрипучему порогу
И голубей на крыше разбужу.
И, вспомнив тех, приветных и усталых,
Кто обживал дубовые углы,
Поставлю в угол ветку краснотала,
Травой зеленой выстелю полы.
И лишь потом, с печалью неизбежной,
За скромный ужин сяду без огня,
Чтоб никогда во тьме своей кромешной
Не обижалась мама на меня.
Матери
Затопи ты мне русскую печь,
Заведи свою русскую прялку.
Под ее монотонную речь
Мне недавно забытого жалко.
Ничего, что я буду угрюм,
Я согреюсь зато и оттаю
От осенних неласковых дум,
С чем я ночи свои коротаю.
Затопи ты мне русскую печь,
Обогрей невеселых и квелых.
Я хотел бы навеки сберечь
Этот запах березы горелой.
Слышишь, ветер бушует опять,
Отрясает скрипящую грушу.
Научил бы меня окликать
Он бессмертную русскую душу.
Я б навеки прославил ее
И сказал бы свободные речи
Про свое молодое житье,
Про широкие русские печи.
Потому я тоскую в ночи,
Потому и смотрю нелюдимо,
Что пришел от крестьянской печи,
От ее горьковатого дыма.
Затопи же мне русскую печь,
Заведи монотонную прялку,
Я хотел бы все то уберечь,
Что нерусскому бросить не жалко.
Сирень
I
Скорей!