ххх
Зимняя белая ночь.
Росчерк чернильный свиданья.
Белого летняя сочь
Тянется к соче-танью.
Вида классический блеск —
В плавную неприхотливость.
И, набирая вес,
Мимо бредёт сонливо.
Тихая – ни ветерка.
Полная – чуть покачнулась,
Чувствуя, как шевельнулась
Кроткая скорбь мотылька.
Молния
О, что-то случилось!
О, что-то такое случилось!
В заснеженный март обвалилось громовое небо.
И молньей озлилось…
И молньей как будто озлилось,
Оскалилось молнией в окна смешно и нелепо.
Но, может, сей росчерк
Грядущей весны небывалый
Всё тот же союз подтверждает
Их с вечными льдами.
И я не ошиблась, рождаясь,
Как небо, обвалом,
И с молньей в руке
Средь сугробов, бредущих грядами.
А, может быть, это —
Страшнее, сильней и желанней —
Рождается что-то,
К земному приблизившись краю?
Но вижу воочию: вспышкой
оконных посланий
Последняя тьма иллюзорной мечты догорает.
1996 г.
ххх
За зелёной этой аркой,
За оврагом, во бору,
В тон букашечкой неяркой
Тёплую обнять кору.
На корнях сосны взнесённой
Покачаться к плоти плоть:
«Ты ошибкою прощённой
В рай прими меня, Господь!
Пусть кочевник – воплощенье
Прихоти своей – смахнёт
И под ногтем кровь отмщенья
В свою глушь перенесёт».
Юмореска
Под низким окошком
Стремительных мальв
Что город возрос
В одну ночь незаметно.
Так рано. Но тихим
Лучом отогрета
Некрепкого раннего
Сна полутьма.
Так рано. А шмель
Уж не спит, и косматым
Гулякой несётся по всем кабакам:
То – нет всё и нет —
Выползает – помятый,
То вылетит сразу,
Схватив тумака.
Ах, он искушает!
Прыг! – цепкой былинкой
На спину ему:
«Искуситель-злодей!
Там, в розовой мальве —
Скрип старой пластинки.
И слышно из белой —
Уплачено, пей!»
Гуляка весёлый
Пузатый и бедный,
Так коротко лето,
Давай поспешим,
Покуда жив город,
Столь хрупкий и бренный,
Покуда мы живы:
И я – и ты жив.
ххх
Как вещий сон с внезапным пробужденьем,
Дразня неуловимым откровеньем,
Не дастся в руки – хлам один и вздор, —
Так Истина – О как бы ты ни верил! —
Находит тайные невидимые двери,
Чтобы уйти, беспамятству в укор.
Не уходи! Я знаю, это – ты.
Недолгой будет магия тщеты,
Внезапного дурного наважденья…
В дверном проёме мерно тихий свет,
Как из прихожей, голос и привет,
И приближенье по ковру любимой тени.
Песня
Грустно стало.
И осталось песню затянуть.
Та, что вороном витала,
Сядет отдохнуть.
Да на все лады растянем
Эту нашу грусь…
Мчит заморскими путями
К дому белый гусь.
Налетался, навидался,
Славой позлащён!
Как живой ещё остался,
Схваченный в полон.
А теперь, скорее к дому!
Где ж он, милый дом?
До Кубани… а и к Дону…
На Яик потом…
В Семиречье… до Сибири…
В Уссурийский край…
Где ж он, дом мой? – Будто гири,
Тяжелы крыла. —
Где ж искать его? – Ан, нету,
Нету и следа.
По всему по белу свету —
Всюду сирота.
И сырой бивак у речки
Всю откроет грусь:
«Ох, и путь же твой далече
К дому, белый гусь».
Каз – ак – (тюрк.) белый гусь
ххх
Ударил гром – сухие слёзы
В сухую землю возвратил.
Ударил так, что спящих позы
От сна, как взрыв отворотил.
И молния так освещала,
Что крышу чуть не подожгла!
Но ветра грубые начала
По силе не превозмогла —
Рассеялась. А ветры дули
Ещё неделю, ошалев,
Терзая грустные ходули
Живых, измотанных дерев.
Рассада жертвою невинной —
На нитях висельников ряд…
Но кто прикажет исполину,
Не признающему преград.
Июнь. И вечер. Печку топим
Сухим валежником – июнь!
И Гумилёв: верблюды, копи,
Пески, бурнусы, горы… Юг!
Посмертный сборник: к даме грустной
Мечты о доме выше пальм
В трущобах жизни безыскусной…
Но знал уж – в воздухе скопа.
В уединеньи, в зябкой дрожи,
Вдали от глупостей земли,
Я чую сердцем, нервом, кожей,
Что дни весёлости прошли.
А дни страданий понемногу
Становятся привычкой злой.
Но нет мне дела, слава Богу!
Печной испачкавшись золой,