Сгребает век, как битую посуду —
Осколки колкие
Тончайшего фарфора —
Все таинства, все чары строк спонтанных…
И под лучистый кобальт семафора,
В который навсегда шагнула Анна,
Поэзия растает…
Слишком тонко,
Заливисто проплачет собачонка
В сквозящей ночью подворотне века.
И где-то в вышине погаснет Вега…
4.
Я взрываю, как лёд, мандельштамовской речью —
Трёхкопеечный, узкий, бездарный мирок
Колченогих стишков! Я звездами перечу
Сотням тысяч – поэзию бросивших впрок!
Эта странная чайка в немом переулке —
И стенанья вдоль стен, и опасна вблизи.
Как же мечется! Рыскает! Обликом гулкий
Город чистые крылья валяет в грязи.
Что за блажь? – втиснуть вечность в прокрустово ложе
Малахольной строки – шутовское ярмо!
Завернёт – отсечённую мочку, положит
Где-то рядом – Ван Гог. И стемнеет Арно.
Пребывая на кромке заветного края,
Бездыханным ветрам подарив темноту,
С первозданным рассветом в бирюльки играя,
Щедрость жажды вмещаю в степей тесноту!
Мысль гуляет в стихе ветерком по паркету,
Обтекает рассветом размеренный бой
Полуночных напольных часов, ноту эту
Слышу длинно, как тёмного моря прибой.
Я встречаю, как гром среди неба, героя:
В закоулках ночлежек, в толпе работяг.
Спит пространство слезами, дождями сырое,
И полотнище ночи на окнах внатяг.
Спи, Двадцатый, мой век имени Мандельштама,
Твои грёзы устали от гроз и тревог!
Спи серебряным сном, спи под сенью каштана…
Я – с тобой!
Я тебя в самом сердце сберёг.
Маяковский. Застреленное сердце
Очумевшие от весны,
Пробудившиеся ветки лихорадит —
Ветер! – вытер каурые стены безмолвия квёлого.
Грифельные точки в письмах проставлены. Тише, бога ради,
Просто стойте и слушайте: капли рассветного олова.
Небо ясное. На тысячи вёрст вперёд нет «города-сада», липа!
Руки отнялись – тянуть, толкать вагонетки с породою.
Либо вовсе запечатать глаза, делать вид что обойдётся всё, либо
Сердце застрелить… Тишиною отрадную порадую…
В комнатёнке – громадный.
На полу.
Рядом жизнь, на дистанции вздоха.
Струйкой крови тянется мысль: тишь выстрелом искорёжена.
«Хорошо» – из недр поэмы, а на гора получается – плохо.
Кисть шевельнулась, как будто коснулась кисти Серёжиной.
Гражданин
не наставшей,
не осуществлённой страны
и не возникшей
Сам расстрелял себя – за то, за «это» и за апломб фальши.
Обречённым на будущее жить? Из вздувшихся вен рикши
Личного – извлекать кумач? И обманываться в кровь дальше?
Есть предел: одиночеству, нервам изодранным, дальше нельзя, братцы!
По'лки голодные, волчьи стаи мещан, и полки штыков.
Пешка чёрная, лишь переименованная в ферзя, стыдно браться —
Пешков Максим. И Маяковский пропал: вышел, и был таков.
Я рифмую весеннюю гибель его…
Поэзия на костях! – чтоб
Каждая водосточная труба – вновь ожила гулами!
Я бы сам, выбиваясь из сил, прочь из города-ада, отволок гроб,
Выложил посмертное пристанище тенями голыми,
Лишь бы вызнал кто, догадался кто-нибудь
Какою ценою строки —
Падают манной в рты, в миски оловянные и по'д ноги!
Чтобы выхлебали до дна лунное месиво, не были так строги,
Будни рассусоливая громадные и крохотные подвиги.
Тишина.
Он уже там.
И для всякого-каждого недосягаем.
Волосы слегка рассыпались. И лучи подошли к две'ри…
Раздаётся клаксонами за окнами и пестрит жизнь попугаем.
Больше никогда – этот поэт…
В это каждый из нас верит.
Здесь жила
«Здесь жила Анна Ахматова…»