Гостиная представляла собой большую комнату, уставленную стеллажами с книгами. В конце ее, возле окна, находились папин торжественный письменный стол и кресло из красного дерева. Книг было великое множество повсюду. В общем – кабинет. Но здесь же проходили общие обеды, по вечерам принимались гости. В раннем моем детстве на стене недалеко от стола висел неработающий барометр. Стрелки его можно было покрутить, и поэтому он устойчиво показывал бурю.

Гости, как правило, были люди творческие: местная интеллигенция. Близкими друзьями родителей была пожилая пара: Лев Иванович и Мария Федоровна. Для меня, конечно, они были дядя Лева и тетя Муся. Лев Иванович, как бывший кадровый военный, держался очень прямо и имел внешность и манеры соответствующие своему царственному имени.

Ушел он в отставку, кажется, в звании подполковника, хотя во время войны был и на генеральской должности. У них с тетей Мусей был единственный сын Ростислав, погибший рядовым в действующей армии. Лев Иванович имел возможность взять сына к себе в управление, подальше от линии фронта. Однако не пошел на этот шаг, счел для себя постыдным. «Ну и глупо. Сколько тогда молодых ребят полегло не за понюшку табаку», – скажут сейчас многие. Не берусь судить. Знаю только, что теперь людей с таким понятием о чести, как Лев Иванович, уже не сыщешь. Глядишь, впрочем, скоро и в словарях это слово – честь – будет с пометкой «устаревшее» в скобках…

Надо сказать, речь дяди Левы была не слишком выразительна. Он, например, злоупотреблял выражениями типа «как следует быть». Тетя Муся запомнилась другой: намного ярче и «живописней» своей половины. Она была превосходная рассказчица. У нее имелись явные театральные способности и особый талант живо донести и представить свое видение в зримых образах. Когда Мария Федоровна мастерски, с мягким юмором, представляла персонажей еврейского местечка, все падали от смеха… Однажды, явно в воспитательных целях, она посвятила пространное стихотворное сочинение моей персоне. Хорошо помню его начало:

Насчет рыбьего жира тетя Муся попала в точку – с ним было мучение…

Лев Иванович и Мария Федоровна написали несколько пьес, которые были поставлены и шли в крымских театрах. Наибольший успех выпал на долю спектакля «Дочь Севастополя» с главной героиней Дашей – сестрой милосердия. Действие пьесы, понятно, связано со временем первой обороны Севастополя. Сестры милосердия являли тогда чудеса человеколюбия и самопожертвования. Как писал знаменитый врач Пирогов: «Они день и ночь попеременно бывают в госпиталях, помогают при перевязке, бывают и при операциях…»

У мальчишек 50-х годов главные игры были в войну. Начиналось все с дележки на наших и немцев. Тут не обходилось без ссор и криков.

– А я немцем был прошлый раз…

– А я так уже два раза!

Потом начиналось обустройство очередного штаба. Один из последних, помню, был в подвале строившейся гостиницы «Украина». Разного военного «железа», особенно гильз от патронов, тогда было пруд пруди. Обычный диалог во время игры выглядел примерно так:

– Др-др-др! Падай, ты убит!

– Нет, я только ранен…

Над входной дверью в наш дом, обитой железом, под козырьком навеса жили ласточки. А может быть, ошибаюсь, – стрижи. Только там были гнезда из глины, и легкокрылые пичужки сновали туда и сюда. Как и местные коты, я мог часами с неослабным вниманием наблюдать за этим процессом…

Великое благодеяние совершила матушка Елизавета в моем младенчестве. Она меня некрещеного воцерковила. Да еще как… Видимо, родители уезжали куда-то на несколько дней, иначе такое было бы невозможно. Отец ведь тогда работал в обкоме партии. Маленького Вову взяли с собой на какой-то большой церковный праздник, скорее всего Рождество. Это была архиерейская служба, которую правил митрополит Лука, прославленный ныне исповедник и святитель. Самое первое, самое смутное воспоминание в моей жизни: множество незнакомых людей, теснота, томительное ожидание чего-то и горящие цветные лампадки перед иконами. Самих икон не помню, увы, не помню и святого Луку. Но, по рассказу Елизаветушки, не раз повторявшемуся позднее, я вцепился во Владыку, когда она к нему подошла. Уж не знаю, как именно – то ли в бороду, то ли в облачение, и – некого теперь спросить. Впрочем – неважно. Утешает только, что благословение я, безусловно, получил, и на всю оставшуюся жизнь…