Я помял беднягу за плечо.

– Макси, сколько мне лет? И сколько лет тебе?

Он понимающе гоготнул.

– Если брать по максиму… а Макси? Друзья не обязательно должны быть одногодками, но всё-таки… Хоть немного, но должны быть сверстниками. Не согласен? Ну хорошо, конечно, мы друзья, – продолжал я. – Но у меня своя жизнь, я взрослый человек. У меня есть профессия, разные заботы. Я не могу… даже если захотел бы, всё бросить и жить вот так, как вечный отдыхающий. Тебе нужно жить в своей среде, иметь друзей.

Всё это уместнее было бы, конечно, объяснять ни ему, а его отцу. Я почему-то стал опасаться своего влияния на подростка.

Макси в ответ покорно мотал головой. Понимал, но как бы не верил мне до конца. На миг мне опять стало не по себе. Я как будто намекал да не решался сказать прямо, что для меня он всё же груз, обуза, с чем расстаются без сожаления.

– Тебе здесь нравится, я понимаю. Ведь нравится? Это главное, – попытался я сгладить сказанное. – А друзья, они всегда появляются сами. Так жизнь устроена. Понимаешь?

Макси энергично кивнул.

– Ты ведь хочешь вино научиться делать? – подбивал я его на непонятные подвиги. – Здесь ты можешь научиться невероятным вещам, отец твой прав… А мне придётся уехать. Рано или поздно… В Париже меня ждёт моя жизнь. Да и не только в Париже… Понимаешь?

Макси кивал и гоготал, кивал и гоготал. Он всё понимал и в то же время не понимал ничего ровным счётом. Так мы по-прежнему с ним и общались.

Кристина двадцать лет прожила в Лондоне. Студенткой вышла замуж за осевшего в Англии американца, да ещё и литератора, так и познакомилась, собственно говоря, с жизнью, о которой знала лишь понаслышке… В первом браке она хлебнула немало обычных женских горестей, как я понимал. Подробностями Кристина поделилась со мной как бы в шутку, когда однажды мы пили кофе в саду и разговорились.

Кое-что нас всё-таки сближало. Муж-американец ещё и стал известным автором, если она, конечно, не преувеличивала из чувства неуверенности в себе, как бывает, когда делишься чем-то трудным, неотстоявшимся на душе. Но имя её первого мужа мне действительно ни о чём не говорило. Левак, вздыхала Кристина, каких свет не видывал, но не по убеждениям, а так, назло лондонскому бомонду, по возвращении на родину, в Миннесоту, бывший муж наломал дров, перепортил отношения со всеми, с кем только мог, и рассорился даже с ней, с Кристиной, хотя ещё не один год она оставалась ему преданной, причём как «самая последняя дура», – объясняла Кристина необъяснимое, – ведь даже потащилась с ним зачем-то в Миннеаполис. Делясь воспоминаниями, она волновалась. В конце концов, они развелись и разъехались. Кристина вернулась в Грецию. А он по слухам теперь бедствовал, прикладывался к бутылке, опустился, как это случается с людьми творческими, с теми, кому судьба благоволит раньше времени.

Лицом породистая, с правильными чертами, но не по годам тучная, Кристина принимала себя как есть, без комплексов. С той же обескураживающей непосредственностью она относилась ко всему на свете и вообще была примером врождённого жизнелюбия, чем многое и объяснялось – наверное, даже её улыбка и свойственная ей беззастенчивость в выражении простых чувств, которая завораживала не только меня. Ей всегда чего-нибудь да хотелось. Жизнелюбие сказывалось и на её нешуточном отношении к кухне, вообще к еде. А кулинарные таланты многого стоят, когда кормить приходится мужчин. Все мы, её нахлебники, были в большом выигрыше. Готовила она много, в основном греческие блюда, а иногда итальянские, чаще всего пасту, но зато по всем правилам. Даже тесто она готовила сама. Одной её «пастой», заправленной оливковым маслом с их же плантации, свежим базиликом и чесноком с перцем, можно было питаться целыми днями.