Неужели же вот так можно разминуться с человеком, пройти мимо, даже не оглянувшись, так и не узнав друг о друге? И почему так горько, почему так рвется и поет сердце? Тонька считает, что она влюбилась. Влюбилась? Вот еще! Он старше, уже взрослый, он иностранец, в Стокгольме его ждет подружка, может быть, она даже и здесь, с ним. И потом, он нанял ее на работу, заплатил ей (малиново отозвалось сердечко), – у них чисто деловые отношения. И вообще, глупости это все… Но что-то же тянет к нему, тянет как магнитом; и его – тоже, – и руку задержал, и разговаривал, и смотрел на нее все время; один только его последний взгляд чего стоит. Она до сих пор его чувствует… И деньги эти его она не потратит – не потратит и все тут! что хотите, думайте! – оставит на память, что-то вроде сувенира, кленового листа для гербария. Будет грустить над ними такими вот лунными, ночами, вспоминать – эхо несбывшегося счастья, элегия расставания… А, может, не будет никакого расставания?

Тихо скрипнула дверь маминой комнаты. Бесшумно, чтобы не разбудить Аню, мама прошла в гостиную, начала о чем-то шептаться с Олей. Вернее, шептала мама, а Оля отвечала ей приглушенным голосом. Так они и переговаривались какое-то время, но слов было не разобрать, потом послышался плач. Плакала Оля. Аня горестно вздохнула: все понятно – снова Олин благоверный дурит. Вернется, как обычно, под утро, пьяный, мерзкий, завалится спать и будет храпеть до обеда. Потом проснется и пойдет опохмеляться, если, конечно, есть на что. А если нет – вернется обратно и будет сидеть дома, злой, раздражительный, неразговорчивый. С работы его уже турнули, перебивается случайными заработками. Оля к нему и так, и этак, по-хорошему и по-всякому, но все бесполезно – пропадает ее Павлик. А она красивая, ей жизни, любви хочется. Впрочем, какая уж тут любовь?..

Теперь мама уже не шептала, говорила спокойно и размеренно, голос ее вился вокруг Олиного плача, обволакивал его мягкой настойчивостью. Всхлипывания стали затихать, уступая терпеливому маминому речитативу, вот еще немного, и они совсем стихли. Последние слова, звук поцелуя…

Аня едва успела притвориться спящей. Так и есть, мама не смогла пройти мимо, присела на краешек кровати. Аня почувствовала ее руку на лице, услышала нежный, ласковый шепот. Что это? Одна за другой упали на лицо крупные теплые капли, упали и скатились, оставив тревожные прохладные дорожки. Слезы? Мама плачет! Сильное, горячее колыхнулось в душе, захотелось обнять, прижаться к маме, вдохнуть с детства знакомый аромат волос. Аня открыла глаза, но мама уже встала, ушла к себе; вот дверь в ее комнату тихонько скрипнула, затворяясь. Будто и не было ничего, лишь только осталась на лице и шее теплая влага.

Вдруг все пережитое навалилось на Аню, и Стефан, и Оля, и мама – все закружилось перед глазами, нахлынуло, она спрятала пылающее лицо в подушку, заплакала, так и не доиграв до конца сцену похорон, не вспомнив песенку про осень…

Аня шла по парку и не узнавала его – всегда шумный, оживленный, сейчас он был абсолютно безлюден, казался совсем незнакомым, чужим. Все вокруг было залито каким-то неестественным зеленоватым светом, и невозможно было понять, что на дворе – день или ночь, и невозможно было вырваться из тяжкой, муторной неизвестности, обесцветившей, обеззвучившей, обездвижившей все вокруг. Ни один лист не шелохнулся на дереве, ни одна птица не взлетела в небо; она шла и шла, не зная, куда и зачем, двигалась в этом царстве безмолвия и покоя, лишенная цели, воли, мыслей и чувств, покорившись его пустой, однообразной неизбежности. Аллеи сменялись аллеями, оставались позади деревья, клумбы, пустые скамейки, мертвые фонари, казалось, все это будет длиться вечно, как вдруг что-то неуловимо изменилось вокруг; она оглянулась и поняла, что вышла на мост.