Конец тридцать шестого был омрачён концом моего старшего друга Лакобы. И пусть к тому времени сам Нестор уже не хотел быть моим другом – по соображениям, о которых я сказал выше – сам я продолжал считать его таковым. Разумеется, при этом я не идеализировал наши отношения, которых в значительной степени уже и не было. Во всяком случае, тех, прежних отношений времён двадцатых-начала тридцатых годов. Лакоба всё больше уходил не только от меня, но и в тень. В тень Хозяина. Культ вождя был ему, как нож в сердце, или как соль на раны. Хотя сам Лакоба не возражал против собственного маленького культа в рамках отдельно взятой республики. Зато каждая здравица в честь «Большого Грузина» поднимала теперь в нём «волну праведного негодования», которая на поверку оказывалась самой обыкновенной желчью от зависти к преуспеянию другого.

Нестору уже было мало ревновать к успеху меня, потому что в его глазах я был слишком мал для большой ревности. И он замахнулся на «самый верх». Нет, я не собираюсь «наводить тень на ясный день». В смысле: «клепать» на Хозяина. Но ведь слепых и глухих на партийном Олимпе не водилось. Народ видел, как «нравственные мучения» Лакобы постепенно начинают перерастать в брюзжание. И, ладно бы, в бытовое: на политической основе! Нестор заговорил о зажиме критики, о диктатуре, но не пролетариата, а одной личности, о необоснованных репрессиях, о «руке Москвы». Словом, повёл себя в духе героического корректировщика огня – того самого: «Вызываю огонь на себя!».

Только корректировщик совершает подвиг, а Нестор совершал глупость. Никто его не подсиживал, никто его не определял ни «в козлы отпущения», ни на «заклание». Не лез бы мужик на принцип, как на рожон, то до сих пор бы почивал в президиумах. Доказательство? Сколько угодно! Да, вон, хотя бы то, что «ближе всех лежит»: в том же тридцать шестом Хозяин намечал поставить Лакобу наркомом внутренних дел вместо зарвавшегося Ягоды. Увидел, что Лакоба «исходит принципиальностью», и решил направить её на доброе дело. Но Лакоба отказался. Но, хоть отказался он и в частном разговоре, а я знал об этом.

И ведь в предложении Хозяина не было ни «второго дна», ни грана коварства. Он лишь увидел, что настало время «чистить авгиевы конюшни». По части принципиальности Лакоба был для него непререкаемым авторитетом, а в последнее время Нестор и вовсе «ударился в правдоискательство». Вот, Хозяин и предложил ему «поискать правду под завалами уголовных дел». И правильно: один из самых ответственных постов в государстве, и, как раз, «по плечу» и «по настроению».

Мне кажется, что Нестор не просто отказался, а с прицелом на какой-нибудь фортель. Что-нибудь в духе «шибко идейного революционера» – де-факто капризной барышни – вроде тех, что выкидывали в разное время Рыков, Каменев, Бухарин, Томский. Ну, тогда, когда они «становились в позу», напяливали на себя «венец мученика из мягкого заменителя тёрна» – и отказывались от должностей. Отказывались, по сути, вымогая привилегии на слова и поступки, а также иммунитет от ответственности за них. Думается, что Нестор был готов двинуть этим путём. Только ничего революционного в таком его поступке я не усматривал, потому, что ничего, кроме обиды за собственное «эго», в нём и не было бы.

Хотя некоторые объективные моменты для усугубления его состояния имели место. Так, постановлением ЦИК СССР от 17 августа 1936 года Тифлис был переименован в Тбилиси, а Сухум – в Сухуми. Никакой политики в этом решении не было: рутинная ономастика. Названия всего лишь приводились в соответствие с историческими традициями, да и «редакция» местных жителей давно уже переименовала эти города. Но Лакоба усмотрел в этом очередное проявление «грузинизации» Абхазии. Он был против «уточнения названия» Сухума, ссылаясь на то, что это вызовет нездоровые настроения в абхазском народе. Нездоровые настроения в грузинском народе, которые давно уже имели место быть по этому поводу, его как-то не интересовали.