– Это полба, – фыркнул Варун, пересыпая зёрна из ладони в ладонь, – Такой голодомор только древляне растят. Зачем им хлеб, когда человечину жрут… Они дочку мою взяли, стало быть… Ничего, далеко не уйдут.

Любор понял, что хмурый Варун был на грани – впервые он произнёс так много слов.

Всадники погнали коней в ночь, никому ничего не объяснив, и тем посеяв в толпу шепотливый перепуг. Только одно всё повторялось: «людоеды».

Трое младших гридней, прислужников князя, не пили мёда в эту ночь, поскольку караулили терем. В тереме – двухэтажном доме с резными пышными наличниками и конками, который простые люди, жившие в землянках, называли «шишкой» – обитали женщины-рабыни, княжеские наложницы, некоторые из которых были его младшими жёнами. Охрану им ставили из шестнадцатилетних юнцов, не столь ещё смелых до женских красот, а раньше – из евнухов. И вот трое молодых ребят, пуча глаза в страшную чащу леса, покачивались в сёдлах и тихо переговаривались о людоедах. Князь услышал ломкие голоса и решил поучить юношей.

– Что, малки, боитесь?

– Нет, княже. Но знать бы, кто эти людоеды?

– Ничего, пошлют боги – узнаете, – ухмыльнулся князь.

– А какого они роду-племени?

– Роду не знаю, кто их разберёт. Говорят, ложатся дочь с отцом – какой уж тут род. А племя ясное – древляне они. Потому как живут в лесах, где ни пахать, ни пасти, а только зверей бить.

– А почему людоедами их называют?

– Потому что ничего, кроме мяса не знают. Солнышку не кланяются, землю не ласкают, а кто от земли не кормится, тот хуже зверя. Ничем не побрезгует. А съешь медвежью печень, станешь силы медвежьей. Это все знают.

– Чур-чур-чур, – заголосили молодые, чертя в воздухе защитные знаки от медведя.

– А если человечины съешь…

– То что? – спросили они хором.

– Мясо человечье в брюхе огнём горит, как трава сквозь камень, через жилы прорастает, и в одном теле уже два, а то и три сидят. Сила растёт, да только сила та огненная, и кто её в себе носит, муки страшные имеет, как бы угли горящие, но не сжигающие. И от того лица у них волчьи, челюсти широкие, зубы что жернова, чтобы мясо рвать, а глаза, как у мертвеца – дыры чёрные. Отведаешь человечины, перестанешь быть тем, кого мамка родила, – князь выпучил глаза.

– Это как?

– Лихо в тебя вселится.

– Какое лихо? – не унимался юнец.

– А вот какое!

Стоян размахнулся и хлестанул своим кнутом круп ближайшей лошади. Под его сиплый смех та понесла гридня в кусты. Остальные из уважения к князю подхватили смех, но как только он наддал вперёд, испуганно переглянулись.

– Ты веришь, что древляне и впрямь едят людей, с дочерями ложатся и железа не знают? – спросил один другого.

– Верю.

С поляны, где всё ещё, будто облитые ягодным варом, розовели угли, всадники въехали в лес. По нему идти было не далеко, и когда темень сучьев расступилась, они оказались у реки. Здесь на прибрежных ивах призрачно светились белые ленты – дань русалкам. Девушки повязали их перед тем, как пойти на хороводы, поскольку хоровод – дань Яриле. И каждая девица приносила себя богу в дар.

– Вот сами и посудите, – бросил князь гридням, когда те поравнялись с ним на берегу, – Вырвать дар из рук богов – может ли человек позволить себе? Только зверь…

Услышав это, Любор вспомнил россыпь скудозёрной полбы у ног идола. Но обдумывать сказанное долго не пришлось. Посланный вперёд Горазд, как лучший следопыт, возвращался, размахивая руками. Всего в одном пролёте стрелы вниз по берегу он заметил в камышах провал, а на том берегу – такой же смятый камыш и угол плота, неряшливо и неумело спрятанного в заросли. Да и сам плот был собран из берёзы, что сияла в темноте, корой отражая лунный свет.