– Значит, права была Янка… отец к вам перешёл.

– О, эта девица вельми умна, хоть и называете её людоедкой.

– Да уж… и ты прав был, хочет она домой. И меня просит идти с ней.

– А что же, – спросил Филипп, – Ты теперь ей муж?

Любор покраснел сквозь белую бородку, и не посмел поднять глаз.

– Не робей, княжич. Скажи, и я помогу тебе, чем смогу. Входил ты к ней?

– Да.

Любор не думал, что признаться в этом будет так тяжело. Он готовился хвалиться этим перед Гораздом и Витко, видя себя удачливым охотником. Но перед этим истинно прахом человеческим, ему было неловко.

– Слушай, чернец, почему ты такой догадливый? – обиженно спросил он, – Всё знаешь…

– Куда мне? Но настоящее смирение открывает двери всезнанию.

– Так как же мне быть, скажи тогда? Брать её и уходить в древлянский род? Она ведь тоже толкует здраво, что Первуша князем будет, что не место мне тут, и племена чтут…

Любор оборвал себя, зная, что Филипп не поддержит его в разговоре о богах.

– Ты мечешься, княжич. И я понимаю тебя. Но не вини отца, что отверг ваших кумиров и принял Христа. Разве хуже вам живётся? Ведь он никого не неволит делать то же самое.

– Но он не пошёл в поход! Аскольд, князь Киевский, созвал все племена на Царьград за славой. И только отец отверг его зов!

– А ты бы хотел пойти туда?

– Ты ещё спрашиваешь! – воскликнул Любор.

– Что ж, – Филипп нахмурился и закивал, – Если ты так хочешь, я могу попросить Стояна снарядить тебя с ними.

Любор покосился на грека.

– Шутишь? – спросил он настороженно.

– Ни к чему тебе обиду на отца носить. Да и к святым местам пойти будет на пользу.

– Ну грек… Ну коли сможешь, – Любор вскочил, заходил по избе, потом положил руки тому на плечи и встряхнул, – Век буду должен!

– На всё воля Божья, – Филипп склонил голову в чёрном клобуке и перекрестился.

Месяц листопад проходил в пасмурных днях ветрогона, и уже к концу его ударили морозы. Люди всё чаще сидели по избам – женщины пели, пряли и ткали полотно на будущий год, мужи маялись и пили. Решено было созвать большое вече, и на него прибыли все, кто уже мог носить копьё и лук. То есть все те, кого одолевала маята.

Сначала, как полагалось, говорили старики. Их слушали, уважительно скрывая зевки, и заметно оживились, когда слово взял воевода Усыня, ближайший человек князя. Отирая рыжие вислые усы, он бранил на чём свет стоит людоедов-древлян и призывал пойти на них в поход. Пока их дружина в Киеве, пока Искоростень оставлен, нужно было, по его словам, брать его, мстить за похищенных девиц. Князь сверкал глазами, и было видно, что слова воеводы ему по душе. Тогда кто-то из старейшин возразил, что впереди зима, и в это время никто не воюет, а только дань собирают. Замечание было весомое, большинство мужей согласились, и предложили ждать до весны, пока откроется река, а болота просохнут.

Встал вопрос, чем же заниматься до весны – неужели сидеть в Стоянище и бить зайцев? Это говорила молодёжь.

Наконец, из круга вышел мрак-Варун, оглядел всех хмурым глазом и поклонился князю. Почтенное звание кузнеца давало право говорить без очереди.

– Пока весь люд честной в сборе, буду просить тебя, княже, давнюю просьбу. И коли не по справедливости прошу, скажи – тому все свидетелями.

Князь затрепал рукав кожуха, чуя неприятный разговор.

– Говори, Варун.

– Знаешь ты, и все знают, что живём мы с женой моей Заславой одни теперь. Лесобора задрал зверь, Полелю зверь унёс.

Варун почесал шею, подумал. Долго говорить ему было непросто.

– Но и не молоды мы уже, и кто знает, будут ли ещё дети. А без них умирать нельзя. Как род продолжится? Потому что не должно быть, чтоб некому помянуть. Дух в памяти чают. Разве не верно я говорю, братия?