…Оркестр на набережной играет венский вальс, и музыка растворяется в объятиях окутанной бархатом майской ночи французской столицы. Занавеси открытой веранды ресторана колышутся от легкого ветра.

«Пришла телеграмма от подрядчика, – Уильям держит руку Анны, – с отделкой дома закончено. В спальне повесили голубые шторы, как ты и хотела».

…Сквер Ковент-Гардена залит солнечным светом, шуршит на деревьях прозрачная листва, слышится плеск воды. Они сидят на берегу пруда, и босые ноги Анны утопают в густой изумрудной траве.

…Поезд набирает ход, и она бежит, пытается успеть за ним, до последнего не отпускает руку Уильяма, тянущуюся к ней/протянутую к ней/… из окна. Ловит каждый взмах его ресниц, запечатывает в памяти. Состав ускоряется, и она, тяжело дыша, стоит на платформе среди других запыхавшихся и заплаканных женщин.

…Дождь. Туман.

Грохот выстрелов, брань командира и хлюпанье грязи под подошвами сапог. Окровавленные руки путаются в колючей проволоке, безуспешно пытаясь починить сорванное заграждение.

Выстрел.

Вода в луже окрашивается багряным.

Неподвижное, испачканное в грязи и крови лицо смотрит в небо.

Холодеющая рука намертво сжимает медальон с портретом.

…В ее ушах по-прежнему играет венский вальс.

Анна открыла глаза. За окном тянулся лес, окутанный сизым туманом. Чай в фарфоровой чашке давно остыл, и на поверхности уже блестела тонкая радужная пленка. В вагоне первого класса было жарко, и стекла запотели. Из соседнего купе доносились обрывки разговоров, то и дело прерываемые громким пьяным смехом. Кто-то прошел по коридору, остановился прямо напротив двери и открыл окно. Должно быть, военный, подумала Анна – звук шагов был четким, ритмичным, словно отбивал дробь. Через несколько секунд в купе проник запах табачного дыма, и, подумав, Анна тоже достала из ридикюля серебряный портсигар с выбитыми на нем инициалами W. D. Работа медсестры в полевом госпитале так или иначе накладывала отпечаток на каждого, и в случае Анны этим отпечатком оказалось пристрастие к табаку.

Мама, как и следовало ожидать, крайне не одобряла эту пагубную привычку, как и то, что через два года после начала войны Анна сделалась добровольцем Красного Креста.

– Ты испортишь свои прекрасные руки! – возмущалась тогда леди Хасли. – Будто не знаешь, что это визитная карточка добропорядочной леди!

Порой Анне казалось, что мать живет в каком-то своем идеализированном мире, и временами завидовала ее способности не замечать того, что происходило вокруг. Война казалась Беатрис чем-то далеким, и даже когда пришло известие о смерти ее племянника, кузена Анны, она так и не осознала масштабов катастрофы. Она, конечно, оплакивала Эммета, в котором не чаяла души, но его гибель виделась ей их личной, семейной трагедией. Может, причиной этому было то, что племянник скончался не от вражеской пули, а от пневмонии – грипп свалил его сразу, как он попал на фронт, и ни в одном сражении Эммет так и не поучаствовал. Анна, хоть ей и было стыдно за эти мысли, радовалась, что кузен тихо умер на больничной койке, не успев вкусить ужасов окопной жизни. Он почти не испытывал боли, его тело не изорвало в клочья осколками снаряда, не сожрали язвы от вечной сырости и не вспорол вражеский штык.

Анна до сих пор помнила тот день, когда в последний раз пыталась вразумить Эммета не бросать обучение в Оксфорде или хотя бы закончить учебный год. Они стояли на балконе ее дома и наблюдали, как рота новобранцев бодро марширует вдоль тротуара.

– Хорошенькое дело, – Эммет засмеялся, – моя сестра едет на фронт медсестрой, а я, значит, буду торчать за книгами.