– Почему?

– Потому что она еврейка… Иудейка. – И Анджело всплеснул руками, отчаявшись найти лучшее объяснение. – Это ее наследие. История. Для нее это не просто религия. Это ее суть и суть ее отца. Суть их предков.

– Но это не твоя суть, – негромко произнес монсеньор Лучано, испытующе вглядываясь в лицо Анджело.

Тот отшатнулся, будто ему отвесили пощечину, а затем скорее отвернулся от духовника, не желая, чтобы тот заметил, какой эффект произвели на Анджело его слова.

Это была не его суть.

Вот в чем заключалась проблема. Анджело не был евреем. Евреи его воспитали и любили, но он не был одним из них. Болезненное чувство отверженности, которое он испытал после смерти матери, когда отец оставил его в Италии, снова подняло чешуйчатую голову и опалило грудь изнутри.

В церкви тебе самое место, Анджело. Здесь ты не будешь ни для кого обузой. Вот что сказал ему отец на прощание. Теперь он был старше и мудрее, вполне понимал логику отца и разделял желания бабушки с дедушкой, но старые эмоции – и особенно чувство неустойчивости – никуда не делись.

– Ты знаешь, как будет лучше, Анджело. Знаешь, в чем истина. А теперь ступай и не оглядывайся, – добавил монсеньор.

Анджело оставалось только кивнуть. В церкви ему было самое место. В глубине души он верил в это и сам. Он никогда не был предназначен Еве.

Последний день каникул Анджело провел во Флоренции с Евой, стараясь внушить ей, что между ними ничего не изменилось и не изменится. Он провел ее по всем своим любимым местам, пытаясь показать их собственными глазами и хотя бы таким образом объяснить, что им движет, но вместо этого лишь почувствовал себя экскурсоводом по городу, который она и без того прекрасно знала.

Хотя Ева молчала, Анджело почти физически ощущал ее уныние. Шедевры живописи и архитектуры, трогавшие его, оставляли ее равнодушной. Однако он не оставлял попыток, указывая то на фреску, то на статую и подробно рассказывая, за что их ценит и любит, пока лицо Евы мало-помалу не прояснилось и произведения искусства не ожили и для нее тоже.

Несмотря на множество сокровищ, которыми полнился дворец Барджелло, в нем Анджело хотел показать Еве только статую святого Георгия работы Донателло – юного, со щитом в руке и с лицом, обращенным к невидимой угрозе.

– Падре Себастиано привел нас сюда через два года после моего приезда в Италию. И эта статуя изменила для меня все. Я не мог оторвать от нее взгляда. Остальные мальчики давно ушли дальше, а я все стоял и смотрел. Тогда ко мне подошел другой священник и рассказал историю про святого Георгия и дракона.

Анджело по памяти воспроизвел притчу, которая так переломила ход его мыслей и направила всю жизнь в иную колею. Пока он говорил, Ева не сводила глаз со скульптуры, словно могла разглядеть его сквозь пелену лет – мальчишку, захотевшего стать святым.

– Он рискнул всем, – добавил Анджело после окончания истории, – и, хотя погиб за свою веру, благодаря ей же обрел бессмертие.

Когда Ева подняла на него глаза, в них читалась грусть. Возможно, она видела правду и эта правда причиняла ей боль.

– После этого дон Лучано – священник, которого я повстречал в тот день, – решил за мной присматривать и даже начал писать в семинарию, интересуясь моими успехами. Теперь он монсеньор в Риме. Надеюсь, я и дальше смогу у него учиться.

Это было самое горячее желание Анджело.

На площади Дуомо они остановились перед коваными дверями баптистерия, и он показал Еве жизнь Христа, скрупулезно запечатленную в бронзе – панель за панелью, барельеф за барельефом.

– Когда я их впервые увидел, то просто оцепенел. Это было все равно что влюбиться. Знаешь, когда отводишь взгляд от человека, а глаза все равно возвращаются обратно. – Голос Анджело понизился до благоговейного шепота, но Ева лишь кивнула, почему-то рассматривая его профиль, а не двери баптистерия.