Я почти убежден, что государь после некоторых колебаний согласился бы на такую перемену, могущую притом быть только временной, до успокоения страстей, а великий князь, пользуясь властью регента, конечно, не препятствовал бы маленькому императору оставаться при его родителях. Этот вопрос, при известной находчивости, легко мог быть улажен.

Но, к сожалению, в те роковые дни обмена мнений между братьями не состоялась. Михаила Александровича окружали и ему советовали отказаться лишь думские деятели, изменившие престолу, а с ним и Родине.

Впрочем, все это были только возможности, притом возможности, пришедшие на ум большею частью уже после совершенных действий. О них не стоило бы и говорить. Но решимость воспользоваться в особенности в Псковские дни 1 и 2 марта могла большим благом сказаться на моей Родине. Даже столь легко организованная на наших придворных автомобилях поездка государя из Пскова на фронт в верные войска близкой армии Радко-Димитриева спутала бы карты заговорщиков. Отречения бы не было и всего того, что за ним последовало…

Решение великого князя было для государя неожиданным и вызвало у него резкое осуждение.

Впоследствии я прочитал напечатанный рассказ очевидца Набокова о том, под чьим настоянием и в какой обыденной, «обывательской» обстановке произошел отказ Михаила Александровича^>47.

Он мне многое разъяснил.

Когда-нибудь я дополню рассуждения и догадки Набокова еще другими, мне известными подробностями. Они не изменят главного содержания рассказа, лишь кое-что объяснят и заставят, быть может, более удивляться. Но сейчас, ввиду отсутствия моего дневника, об этих мелочах не стоит, да и не настало еще время говорить.

Я и тогда еще, в Пскове, когда среди нас, свиты, шел разговор о регентстве Михаила Александровича, оставался лишь один на один со своими мыслями, тревогами и сомнениями.

Генерал Дубенский, наблюдая со стороны в тот день отречения настроения лиц ближайшей свиты государя, посвятил и мне по поводу этого несколько добрых слов:

«Флигель-адъютант Мордвинов, – говорит он в своих напечатанных воспоминаниях, – этот искренне религиозный человек, бывший адъютантом великого князя Михаила Александровича, от которого он ушел и сделан был флигель-адъютантом после брака великого князя с Брасовой, очень серьезно и вдумчиво относился к переживаемым явлениям.

О Михаиле Александровиче, которому он был предан и любил его, он старался не говорить и не высказывал никаких предположений о готовящейся для него роли регента наследника цесаревича».

Последняя фраза звучит как будто некоторым упреком в моей, столь ненужной тогда, как казалось ему, не откровенности.

Но о чем мог я говорить, когда все уже совершилось.

Говорить с другими, хотя бы и друзьями по свите, о тех недоумениях, тревогах и упреках, которые меня в то время наполняли, я не мог: они касались близко интимной стороны отношений, возникших между братьями после брака великого князя Михаила Александровича с г-жей Вульферт, и об этом я мог говорить только с ними одними.

Не мог, вернее, не хотел напоминать другим и о тех государственных актах, изданных в связи с этим, не перестававшим меня глубоко удручать браком.

Мне невольно вспоминались тогда эти манифесты, налагавшие над лицом и имуществом Михаила Александровича не только опеку, но и отнимавшие от него право и обязанность быть правителем государства до совершеннолетия наследника цесаревича. Последняя мера в то время приветствовалась всеми как особенно необходимая^>48.

Опека, правда, год назад была снята, но манифест об устранении великого князя от управления государственными делами все же оставался в полной силе вплоть до псковских дней