– Интересно, а что б ты сделала, как повела себя?

– Перво дело, я б поэтический салон организовала, как раньше. Чтобы поэты приходили, художники. Общались, музицировали. Чтобы там было тепло, уютно для души.

– Молочком парным поила бы.

– Пирожками голодранцев пичкала.

– Пирожки с селёдочкой под молочко…

– От дурной коровы.

– Гожо! – сказали они вместе.

Быстро они это слово от меня переняли.

– А ещё?

– А ещё поэтическое кафе открыла бы.

– Во малахольная!

И это слово они от меня переняли.

– Да нет. Одуванчик Божий.

– Почему?

– Дунет ветер жизни – и будешь голая.

– Интересно, а что будет, если ты придёшь к нему за своим имуществом? Чтобы отдал тебе предмет вожделения.

– И с автографом. Непременно с автографом!

– Стихи чтобы были.

– И ты станешь показывать их его фанаткам за деньги.

– Какой приработок будет.

– Во гульнём!

– Нет-нет! – засуетилась я.

– Да сиди ты! Не одна ты пойдёшь, а все вместе. И он, как благородный человек…

– Откуда нам знать, что этот чёлн из Союза пис…ателей благородный?

– А вдруг? Как благородный человек, после того, что произошло между вами…

– Не было ничего. Не верите?

– Чуть не произошло. И заметь, по твоей вине. Не… не по твоей натуре Божьего одуванчика. Он не может, не имеет морального права нас не принять!

– К тому же вы повязаны кровью.

– Кровищей.

И я согласилась. Вот дура!

И мы стали готовиться. Ну как же без этого.

Сходили в парную, сделали причёски, почистили рыла (так девчонки говорили). Мне не стали, у меня кожа от молочно-самогонной диеты идеальная или близкая к этому.

И стали лица на рожицах рисовать. Я отказалась, но мне сказали, что так надо в столице. И я подчинилась. Меня попудрили белой пудрой, подвели глаза, намазали чем-то ресницы.

И мои глаза… Даже мне стало страшно смотреть в зеркало, какие они были громадные и таинственные.

Брови вразлёт.

Платье и шаленку мои оставили, только поясок с индийскими финтифлюшками нацепили.

Гляжу на себя: батюшки, я, видать, одна такая в столице!

Моду лет на пятьдесят вперёд предсказала. Особенно с губами. И грудью, что уж там.

И пошли. Вот дуры!

Все глядят на нас, оборачиваются.

То ли на меня, какова я на фоне подружек. То ли на подружек, каковы они на моём прикиде.

И с разбега для храбрости влетели в редакцию.

И где тут лифт, подайте быстрее, пока разноцветный шар со шкодой не сдулся!

Ишь что захотели! На Парнасе лифта не было, и боги пёхом к вершине топали. И тут так же: пешочком, по ступенькам, к вершине, на шестой этаж. А здание старой постройки, этажи вон какие высокие, но лифт не работал.

И вот мы дочапали, остановились дух перевести, шарик задора поддуть и с высоты старой Москвой полюбоваться. Красота! Да ещё какая.

На площадке перед входом на Парнас, на засаленной горжетке, в позах будущих классиков три девицы дымили. И начали оценочно нас разглядывать. А мы их. Просто глядеть. Для девиц… плосковаты. Для парней… уж очень на девиц смахивают.

И мы прошли мимо этой компашки непонятной половой ориентации и открыли дверь в святилище.

– Бедновато на твоём Па-ра-на-се, – сказала Света. – Вот в нашем управлении торговли «Парнас» глазам больно от серебра и злата.

И мы ввалились в кабинет.

– Нет-нет, девочки. Сегодня не приёмный день, и не вздумайте меня уговаривать!

Встретила нас тётя, похожая на поэтессу, но никак не на секретаршу. Может, это была поэтическая секретарша?

– Тётя, наверное, поэт, – сказала Света.

– Здравствуйте! Мы из Главнижжензагранпоставки.

– Это меняет рифму дела, – кивнула поэт-секретарь. – Кстати, юные дарования, не найдётся что из вашей поставки? Ну это так, это к слову. У меня и списочек где-то завалялся. – И она протянула толстую тетрадь. – Я к тому же занимаюсь историей нижнего женского белья. Придёт время, востребуют и на ящике.