– Роман объяснит тебе, о чем я. Если успеет. Недолго ему осталось кренделя выписывать.

– Он, Кузьмич, из дуба жену свою Анастасию топором вытесал, вылитая. На ее могиле хотит поставить, когда умрет.

– За другие фигуры он, Федя, поплатится. Да, да, Роман, скоро братья Даниловы поставят тебя на костыли, за излишнюю похоть.

– Все-то ты знаешь, Кузьмич, лежа в могиле, или просвещает кто?

– А почему я здесь, и ловлю рыбу? Думаешь, разрешили бы, как ни хоти ухи. Оказывается, Варька моя, ведьма, с чертями водится, вот и попал я в ад.

– Впервые слышу, чтобы в ад по блату, – фыркнул Роман.

– Теперь так, свой я там. Внушил Сатане, что лучше ухи, чем из наших карасей, да на камышовой воде, нигде нет. По правде он не умней барана, и обличьем схож, но знает, что скоро случится в деревне, кто и когда умрет.

– А когда я умру? – спросил Федор. Кузьмич отложил в сторону удочку:

– От самогонки своей залетки ты загнешься, на корнях она ее настаивает.

– На каких корнях?

– Не знаю, их сейчас много. Тот мужик в трусах, из рекламы, тоже у нас, переусердствовал, так что Акулину посещай со своей самогонкой.

– А как же фермер Кошкин, ведрами ее самогонку хлыщет.

– Ты, Федя, знаешь, что он крошит в суп вместо укропа?

– Еще бы не знать, полынь. Попробовал однажды, свело так челюсть, что дня четыре говорить не мог.

– Он Варьке моей родич, попросил как-то постричь его перед школой, это было давно, когда я еще работал в колхозе стригалем, еще тогда нащупал под его волосами два маленьких, с наперсток, рога. Но не придал этому значения: мало ли чего может у человека вырасти на черепе?

– Кузьмич, а ты прав, – сказал Роман, – недавно Кошкин на виду у всех с каланчи спрыгнул, подошвы сапог отлетели, а ему хоть бы что.

– А на дне речки сколь сидит без воздуха, цельный час, – добавил Федор.

– Ладно, открою тайну: дурит он вас. Под водой, в береге, промоина есть с воздухом, там он и сидит.

– Еще и деньги дерет за свои обманы, – возмутился Федор.– А давайте теперь его одурачим. Покажем воскресшего Кузьмича, пущай по деревне слухи разносит.

– Явления народу все равно не будет, – засмеялся Роман.– Скорее подумают, совсем одурел от самогонки.

– А кого он удивит? У нас в деревне, что ни баба, то ведьма, – сказал Кузьмич.– Одна рябая Клавка более-менее серьезная. Молилась вчера на кладбище. Да тоже того: чтобы омолодиться, заменила на лице кожу, а откуда ее взяла? С задницы.

– Так, у нее там наколка, – удивился Роман.

– Полдеревни мужиков точно смеются, – согласился Кузьмич.– А эта, Елена-каланча что отчудила, козла привязала к кресту на могиле мужа, чтоб траву ощипал. Ох, ты, батюшки, предпринимательница хренова, ладно, задохнулись мы от его мочи, выдрал он крест и повалил еще с десяток рядом стоящих. Каланча сразу отказалась от козла: не мой, говорит, и все тут. Отпустили козла, но он не домой побежал, а к попу в церковь. Эх, и смеялся Сатана, и, правда, редко услышишь такое.

– А зачем к попу-то побежал козел? – не понял Федор.

– Привык к нему, – ответил Роман.

– И что?

– Не врубился?

– Пока нет.

– Ему надо с подсказкой, Роман, – хмыкнул Кузьмич, – Поп, Федя, в свободное от молитв время любит забираться на каланчу.

– А причем тут козел? – спросил Федор.

– Козел точно не причем, – ухмыльнулся Роман, – поп каждый раз, когда приходит к каланче, приносит ему морковку.

– Посмеялись, и хватит, мне пора назад, уху варить.

– Подожди, Кузьмич. А что говорил Сатана о беде, которая случится скоро в нашем селе? – спросил Роман.

– Беда, или происшествие, судить вам. Кому сейчас деревня наша нужна? Если не елозить, а говорить правду, никому. Была она на повороте речки сапогом, а теперь – без ступни, отгнила на хрен. А отчего гангрена? Вот, вот, молчите, а может, и не знаете. Пройдет у вас скоро референдум, по инициативе ведьм.