Чуть впереди над домами опять зависла полицейская авиетка, но за грохотом голосов призывов полиции никто не услышал.

Механокони отличались от танков, конечно, но впечатление производили еще более жуткое, из-за сходства не столько с живыми, сколько с мертвыми лошадьми, – верней, их скелетами. А пар из ноздрей делал их похожими еще и на огнедышащих драконов. И какой бы тяжелой живая лошадь ни была, механоконь весил в несколько раз больше. Казался неуязвимым. Ряды конных полицейских не кончались, за ними не видно было виновников торжества – чернорубашечников.

Полицейские не дошли до баррикады – остановились шагах в ста от нее. И сразу стал слышен звон копыт на соседних улицах – протестующих окружали с трех сторон, оставляя им только одно направление для отступления, к Тауэр-Хилл.

Понятно, сперва полиция призывала людей разойтись, но довольно быстро перешла в наступление. Надо отдать должное стражам порядка: сунуться в столь радикально настроенную толпу осмелится не каждый, а дубинка – не оружие против булыжника. Но вот механокони… И правильней было бы отступить под прикрытие баррикады, но разве для этого Кира полезла вперед, чтобы немедленно спрятаться? Разумеется, нет, – ей, в отличие от Тони, хотелось подвигов и славы.

Полицейских пытались стаскивать с механоконей (и иногда это даже удавалось), но вскоре перешли к более серьезным действиям – наваливались на механоконя гуртом и опрокидывали его на мостовую. И хотя тактика имела успех, последствия были гораздо более серьезными: механоконь не мог подняться (как и полицейский под ним) и размахивал железными копытами в воздухе, грозя если не убить одним ударом подошедшего слишком близко, то покалечить точно. В случившейся перед баррикадой давке ничего не стоило попасть под удары копыт.

Кира, конечно, лезла в самую гущу событий, Тони за ней едва поспевал, – верней, едва поспевал прикрывать ей голову от ударов дубинками и оттаскивать в сторону от бьющих по воздуху железных копыт.

В бой вступили пешие бобби, выдергивая из толпы особо рьяных вояк, – но поначалу это удавалось им редко, а если и удавалось, то «пленных» немедленно вызволяли. Однако, несмотря на сопротивление, полиция все же вплотную подкатилась к баррикаде – тут в дело пошло оружие пролетариата: спасибо крепким полицейским шлемам, прикрывшим не менее крепкие головы, иначе вполне мирная попытка остановить марш обернулась бы серьезным кровопролитием.

Полицейских было много, и как-то само собой вдруг получилось, что стоявших перед баррикадой рассеяли, разбили на маленькие группы, и Тони с Кирой оказались в глубоком полицейском тылу вместе с горсткой моро-медведей. Более лояльными к полиции и правительству, нежели морограждане, были разве что ветераны, но, видимо, получив изначальную установку на сопротивление, медведи пока не сдавались, рычали почти как звери и почти как звери раздавали по сторонам тяжелые оплеухи.

Вокруг было слишком шумно: за баррикадой продолжали скандировать «¡No pasarán!», звенел металл о камень (и камень о металл), слышались вопли и гневные крики, ругань, призывы сдаться и требования прекратить марш; из окон с громкими проклятьями летели не только гнилые овощи, но и бутылки (а иногда утюги)… Казалось, за шумом невозможно расслышать ничего, но – именно в эти минуты издалека донесся мелодичный колокольный звон. Он будто перекрыл все прочие звуки, будто звучал прямо в ушах, будто не знал преград и расстояний…

Первыми на колокольный звон стали оборачиваться моро – вот ведь интересный парадокс! Существа, для которых понятия «бог», «вера», «церковь» не значат ничего, у которых нет светлых воспоминаний о первом причастии, рождественских подарках, пасхальных каникулах, раньше других ощутили то, что через несколько минут Тони назвал «умиротворением». Медведи становились все более спокойными, вялыми, заторможенными – быстро перестали рычать, и хотя не бросили сопротивляться, но теперь делали это без энтузиазма.