«Теперь и самое здоровье мое, от чрезвычайной скорби, ослабевает, – писал ему Алексей Петрович, – исчезают способности, существование меня отягощает, лишь обязанность к родным моим обращает меня к должности христианина. Живу я здесь совершенно как монах, отдален от общества, питаю скорбь мою в уединении».

Он умолял своего друга продолжать писать, облегчать его участь и не презирать тем состоянием, в котором он находился[257]. Человеку с такою энергиею и жаждою к деятельности, какая была у Ермолова, трудно было свыкнуться с тогдашним положением, а еще тяжелее было сознать его самолюбию, что, оставленный всеми, он должен был искать к себе сочувствия. Будучи горд и самолюбив, Алексей Петрович долгое время, даже и в несчастье, не решался пускаться в искательства.

«Долго думал я, – пишет он[258], – о твоем мне совете писать письма к известным тебе особам[259]; но, кажется, слишком я несчастлив, чтобы могло это средство послужить в пользу. Однако же, невзирая на все предузнания, должно все испытать, чтобы не упрекнуть себя после. Ты начал сам делать мне сие, мало если скажу я вспоможение, но милости; тебе одному предоставлено сие усовершенствовать. Воспользуйся, любезный друг, сим верным случаем и напиши мне обратно: нужно ли необходимо употребить в действие сие единое средство? Ты можешь все писать без малейшего сумнения, и тогда примемся мы за дело. Или, может быть, нужно уже будет иметь терпение; если и так, то верь, что я много его имею и недостатком оного не можешь ты упрекнуть своего друга. Располагай по возможностям; я на одного тебя имею мою надежду и слишком я тебя знаю, чтобы мог сколько-нибудь усомниться; я с нетерпением ожидаю твоего ответа. Сделай мне сие удовольствие, которое одно я имею; не лиши меня оного и верь, что я полную цену ему дать умею»[260].

Такое неутешительное положение Ермолова продолжалось три года. От нечего делать он принялся за изучение латинского языка, а впоследствии стал учиться играть на кларнете. Познакомившись с протоиереем Груздевым, он брал у него уроки латинского языка, читал и переводил Юлия Цезаря. Так проводил он время, не видя никакого исхода в своем положении. Со смертью императора Павла I, в первый день восшествия своего на престол, Александр I приказал освободить всех лиц, замешанных но делу Каховского. В числе освобожденных был и Алексей Петрович. Он приехал в Петербург, но уже совершенно чуждый и незнакомый петербургскому обществу, среди которого появились новые люди и новые интересы. Будучи прежде того вхож в дом В.И. Ламба, бывшего теперь президентом военной коллегии[261], Ермолов обратился прежде всего к нему. Генерал Ламб, при всем уважении к нему государя, первое время ничего не мог сделать в пользу Ермолова. Около двух месяцев Алексей Петрович ежедневно являлся в военной коллегии, «наскучив, – как сам выражался, – всему миру секретарей и писцов». Наконец, в июне 1801 г., Ермолов был принят тем же чином на службу в 8-й артиллерийский полк[262] и получил роту, расположенную в Вильне.

Время, проведенное в ссылке, оставило свои следы, отразилось на характере Алексея Петровича. Он стал сосредоточен, задумчив и привык к уединению. «Я редко или почти никогда весел не бываю, сижу один дома, – писал он впоследствии своему другу Казадаеву[263]. – Я сыскал себе славного учителя на кларнете и страшно надуваю и по-латыни упражняюсь».

Нравственная борьба и испытание закалили его сильный характер и развили в нем необычайную силу воли. Человек, при склонностях не совершенно дурных, испытавший несчастья, не мог быть нечувствительным к нуждам других. Имея от природы добрую душу и узнав на опыте всю беззащитность человека, не имеющего покровителей, Ермолов, до конца своих дней, остался лучшим ходатаем и защитником своих подчиненных. Он всегда хлопотал о том, чтобы представить службу их в истинном свете и наградить по заслугам. Подчиненные находили в Алексее Петровиче самого ревностного, смелого и правдивого защитника своих прав и достоинств.