Чего можно было ожидать от Николая, совершенно бескомпромиссного и не склонного договариваться? 15 декабря, после парада, он объявил своим войскам о «преступлении» поляков, прибавив, однако: «Когда вы выступите против поляков, не забывайте, что вы – братья одной крови». Он отдал приказ фельдмаршалу Дибичу о мобилизации русской армии. 17 декабря Николай обратился к полякам с воззванием, в котором клеймил «гнусное посягательство».

Когда эти факты стали известны в Варшаве, они возбудили сильное раздражение в революционных клубах. Адам Чарторыйский счёл своим долгом встать во главе депутации только что созванного Сейма и потребовал объяснений у Хлопицкого. Последний высокомерно отказал, заявив, что намерен «управлять именем конституционного короля». Оскорблённый Сейм отнял диктатуру у Хлопицкого, затем, ввиду протестов народа и армии, возвратил её, но назначил ему в качестве помощников двух комиссаров. Зато Хлопицкий добился приостановки заседаний Сейма.

В польской столице уже вовсю полыхала война, а лучший полководец Николая I граф И. Ф. Паскевич-Эриванский хворал в Тифлисе. 16 декабря 1830 года фельдмаршалу доставили письмо. Вице-канцлер Карл Васильевич Нессельроде сообщал, что государь «решился задавить гнусный мятеж в Польше».

В Петербурге послы Любецкий и Езерский были приняты сначала канцлером Нессельроде, который высмеял столь неразумное в данный момент требование «восьми воеводств». Когда депутаты были допущены к императору, он повторил им то, что говорилось в воззвании от 17 декабря. Его манифест к русскому народу от 24 декабря, в котором он клеймил подданных, «осмелившихся диктовать условия своему законному государю», окончательно лишил депутатов всякой надежды.

Перед Польшей вставал тот же вопрос, что и перед Францией: желательно ли остановить революцию, ограничившись отстаиванием конституции, или же довести её до крайности, бросившись в войну с могучей Россией, а потом с Австрией и Пруссией? В Варшаве не могло образоваться умеренное правительство. Красные, то есть партия действия, находившаяся в сношениях с Лаффитом и с франко-польским комитетом в Париже, насчитывала в Сейме две трети голосов.

Когда были получены первые известия о неудаче переговоров в Петербурге, Сейм возобновил свои заседания. Хлопицкий нарисовал мрачную картину общего положения и призрачность надежд на Европу; он видел спасение только в примирении с Николаем: «Он – ваш король, вы ему присягали». Сейм вторично отнял диктатуру у Хлопицкого и хотел оставить ему командование армией, но Хлопицкий ответил, что намерен служить только простым солдатом. Тогда 20 января 1831 года общее командование было поручено князю Радзивиллу, человеку престарелому и не имевшему никакого военного опыта.

Затем депутат Роман Солтык предложил объявить Николая и его наследников лишёнными польского престола и освободить от присяги на верность не только поляков в королевстве, но и их «братьев» в восьми литовско-русских воеводствах. Сверх того, он предложил объявить войну Австрии и Пруссии и не складывать оружия до победы или до полной гибели. Чрезмерность этих предложений на первых порах испугала собрание. Но 25 января 1831 года, когда приехал Езерский и подтвердил, что Николай дарует полякам лишь одно прощение, послышались крики возмущения; в одну минуту был составлен и единогласно принят членами Сейма, начиная с председателя Сената Чарторыйского, акт о низложении Николая с польского трона.

Режим военной диктатуры был заменён национальным правительством (Жонд Народовый) во главе с князем Адамом-Ежи Чарторыйским, крупным магнатом и политическим деятелем. В планах повстанческого правительства предусматривалось восстановление Речи Посполитой и получение ею государственной независимости. В книге писателя и историка С. Кеневича «Лелевель», посвящённой этому известному деятелю того времени, также вошедшему в состав повстанческого правительства, говорилось: «Люди, родившиеся, как и сам Лелевель, ещё во времена старой Речи Посполитой, люди, которые целью своей жизни считали уничтожение преступного раздела Польши, такие люди, естественно, представляли себе Польшу в её границах до раздела. Каждое стремление к „неполной“ Польше они расценивали как пагубный компромисс; Чарторыйского осуждали именно за то, что в дипломатических переговорах он ограничивал требования территорией королевства, созданного Венским конгрессом. Лозунг границ 1772 года был, таким образом, общим для всей польской эмиграции, этот лозунг признавал и Лелевель: „Всякое уменьшение древних границ следует оценивать как ущемление интересов нации, нарушение её независимости“, – подчёркивал он».