– Ты что-то, Василий Григорьич, давненько ко мне за деньгами-то не наведывался, деловито начал разговор Савельев.

– Да все обходимся. Я тут, как-то, ходил в Чернуху на почту, получил переводом деньги, со всеми расплатился, – так же деловито объяснил Савельеву Лабин.

– Ты ко мне, нужда пристигнёт, заходи, деньги у меня всегда есть, – на перевёрт всегда выручу, – предложил свои услуги Савельев.

– Ладно, зайду, – пообещал Лабин, догадываясь о причине зазыва Савельевым.

И Лабин чаще стал навещать дом Савельевых, чаще стал открываться заветный сундук с деньгами Василия Ефимовича, но разговор о сватовстве между ними был обоюдно сдержанным, оба они к этому вопросу относились с осторожность, с мыслями: «Как бы преждевременно не наломать дров».

В буйной ярости прошли святки, на которых парни-женихи окончательно, втайне, для себя определили невест, а невесты, тайно от подруг, присмотрели для себя женихов. Теперь все дело за женитьбой. Но вот беда, некоторые парни-женихи не вышли еще в годы, а Миньке Савельеву, всего только с Михайлова дня пошёл восемнадцатый год, поп не станет венчать, и поэтому женитьбу его отложили до весны. Бабы, интересуясь о том, когда состоится Минькина свадьба, получали ответ от его матери Любови Михайловны:

– Обреклись мы его женить весной, после Пасхи, а теперь еще он молод. Сряды мы ему насряжали всякой: брюки-клеш суконные справили, коробочные ботинки купили, толстовку сшили, – ликовала перед бабами Любовь Михайловна, гордясь сыном Минькой – знатным и почётным женихом во всем селе, а таких почетных женихов не так-то много.

Накануне Крещения в Сочельник днем на небе была наволока, а под вечер небо выяснилось. Стал крепчать мороз. А крещенские морозы беспощадно давят землю, немилосердно прищемляют всякую живую тварь. Небо вызвездилось. На юго-востоке, не высоко над горизонтом, в полулежащем положении виднелось созвездие «Орион», над самой головой «Кассиопея», а немного восточнее «Стожары». На западе, вдалеке, похожий на золотые искособоченные рога, опускаясь к горизонту, светился молодой месяц. Вскоре, один его рог уже спрятался за отдалённым лесом, и другой, постепенно погружаясь за рубцеватый лесной край, медленно таял. Он с минуту виднелся над лесом, а потом совсем исчез. А мороз все сильнее сковывал землю, давил на постройки, послышались потрескивание тесовых крыш.

С вечера, бабушка Евлинья Савельева, одевшись в свою овчинную шубу, вышла на улицу. Она приметчиво посмотрела на небо, отыскала в нем мерцающие «Стожары», зябко вздрогнув, поспешила в избу.

– Эх, на улице-то и холодище! Не истопить ли нам в избе-то? Вась? – обратилась она к сыну Василию Ефимовичу.

– Принеси-ка дровец, надо истопить галанку, а то я выходила на улицу, мороз по коже дерет.

Голанку истопили, в верхней избе стало еще теплее. Семья, вымывшись в бане, уселась в верхней за столом чаевничать.

– Надо поставить чайник на конфорку, чай наварится, вкуснее будет, аромат появится, – предложила Любовь Михайловна.

Пожалуй, только одна она в семье понимала и разбиралась в ароматах чая.

– Налейте-ка мне чайку в черепок-блюдо? – обратилась к кому-то бабушка.

Ей налили. После чая, Санька углем начертил над окнами традиционные кресты и вся семья полегла спать, ночью, в два часа ударят к заутрене: все, кроме малых детей – Васьки, Володьки, Никишки и бабушки должны быть в церкви.

В два часа ночи, над селом призывно загудел колокол. В избах зажигались лампы, в окнах засветились желтоватые огни. Люди кашляя, выходили на улицу, спеша шли в церковь. После заутрени с ее торжественным священнопением: «Иордан возвратится вспять!» вскоре началась обедня, а после обедни с крестным ходом народ из церкви, под ликующий трезвон колоколов, вышел на лед озера – на «Иордань».