Он шел из Сирмия; и когда оказался близ Эмоны [2], последнего города Паннонии у подножия Альп, то, принеся жертвы богам-покровителям страны, дабы они благословили его вступление в Италию, выстроил авангард из своих легионов, сформированных в квадратные батальоны, которые, однако, имели больше глубины, чем ширины. За ними следовал обоз. Сам он замыкал шествие с преторианской гвардией. На фланги он выдвинул всю свою конницу, частью закованную в железо, частью состоявшую из германцев; а также все легкие войска – мавританских метальщиков, орхоенских лучников. В таком порядке он прибыл в Эмону, строго соблюдая дисциплину на марше, дабы снискать расположение народа.

Его разведчики, шедшие впереди армии, донесли, что город Эмона покинут и в нем нет ни единого жителя: сначала это обрадовало его, ибо он подумал, что один лишь страх перед его оружием гонит врагов в бегство и с такой же легкостью отдаст ему все города Италии. Но когда он узнал, что это отступление произошло не в спешке и беспорядке, что в нем явно был расчет, что жители, уходя, забрали все свои богатства и припасы, а что не смогли унести – сожгли, так что в этом городе и окрестных землях он не найдет никаких средств к существованию ни для людей, ни для животных, его настроение переменилось; и даже его войска начали роптать, ибо, питая надежды, что Италия обеспечит их продовольствием в изобилии, они уже на первых подступах столкнулись с его нехваткой. Желая, в соответствии со своим нравом, подавить непокорность и мятеж солдат суровыми мерами, он лишь добился того, что они возненавидели его.

Он пересек Альпы, не встретив ни одного врага, который оспорил бы у него перевал, и воспринял это как доброе предзнаменование. Он вновь поверил, что народы Италии, не воспользовавшиеся преимуществами, которые давали им горные теснины, и не думают ему сопротивляться. Но вести из Аквилеи развеяли его заблуждение. Он узнал, что этот город, первый на его пути в Италии, закрыл ворота и показал готовность к упорной обороне; что паннонские войска, шедшие во главе его армии и пользовавшиеся его особым доверием, поскольку они первыми провозгласили его императором и всегда отличались рвением на его службе, приблизившись к городским стенам, обнаружили их усеянными вооруженными людьми и, попытавшись штурмовать город, были отбиты с потерями. Максимин, убежденный, что все должно склониться перед ним, приписал неудачу паннонцев их нерадивости и слабости и не сомневался, что город сдастся, как только он сам появится под его стенами с армией. Но и в этом он ошибался, как показали дальнейшие события.

Действительно, сенат избрал Аквилею своим опорным пунктом в войне против Максимина. Это был тогда многолюдный, богатый и процветающий благодаря торговле между Италией и Иллирией город, находившийся в их центре. Укрепления, некогда тщательно поддерживаемые, за несколько веков мира пришли в сильное запустение. Сенат велел их восстановить; в городе разместили сильный гарнизон, командование которым поручили двум консулярам – Менофилу и Криспину, людям достойным и рассудительным. Менофил три года с честью командовал войсками в Мезии при Александре; а Криспин, чьей прямой обязанностью, по-видимому, было управление внутренними делами города, отличался мягкостью, достоинством и даром красноречия. Эти два правителя крайне старательно снабдили город припасами, и к моменту прибытия Максимина там всего было в изобилии.

Узнав о положении дел, этот государь понял, что Аквилея не станет для него легкой добычей; и, гордец, каким он был, счел уместным попытаться уговорить защитников, прежде чем прибегать к силе. В его армии был трибун, уроженец самого города, вся семья которого теперь находилась за его стенами. Этот офицер, казавшийся ему подходящим, чтобы быть услышанным согражданами, подошел от его имени к стенам с несколькими центурионами и оттуда призвал жителей вернуться к долгу и покорности перед законным государем, с одной стороны, описывая ужасные бедствия, которым они себя подвергают, а с другой – обещая им прощение, в которое им тем легче было бы поверить, что они его заслуживали, ибо вина их заключалась лишь в том, что они позволили себя обмануть уловкам зачинщиков мятежа. Народ, толпившийся на стенах, не отказался слушать слова трибуна: сама мысль о мире всегда льстит. Но Криспин поспешил и разрушил одно впечатление другим. Он напомнил жителям об их обязательствах перед сенатом и римским народом; предостерег их от веры обещаниям жестокого и коварного тирана; указал им на славу, которую они стяжают, став спасителями Италии; заверил их в победе, предреченной как внутренностями жертвенных животных, так и прорицаниями их бога Аполлона Белена. Этот бог, которого мы уже упоминали ранее [3] как один из объектов религиозного почитания древних галлов, пользовался особым культом в Аквилее; и во время описываемых событий многие из осаждавших после неудачи своего предприятия утверждали, что видели его в небесах сражающимся за город – «было ли это видение истинным, – замечает Геродиан, – или же те, кто о нем рассказывал, выдумали его, чтобы прикрыть свой позор». Увещевания Криспина возымели действие; и Максимин окончательно убедился в необходимости вести правильную осаду города.