Вследствие вышесказанного в их трудах наблюдается меньше историософских построений. Но разве от этого стало меньше лести национальному тщеславию у Вишневского или рыцарской нежности, когда речь заходила о Ядвиге или Барбаре? Разве меньше начали применяться приемы фантастической поэзии, когда писали о Владиславе IV?^>35

Что же можно сказать о тех историках, которые прямо и открыто выступали против мнения Лелевеля? Сенкевич воевал с ним скорее на поле публицистики в защиту монархических правил, а не по вопросам коренных, исторических исследований. Кароль Гофман, который раньше других расстался с теорией, отстаивавшей необходимость установления власти муниципалитетов, и признавал важность сильного центрального правительства, опять же, имел в виду только республику и монархию, совершенно забывая об обществе и видя причину упадка Польши в расстройстве абсолютистского болеславовского правления.

По стопам последнего пошли Дзедушицкий, Валевский и Моравский, которые, однако, придали его взглядам новый, католический подход, приписывая все, что было хорошего в Польше, католицизму или даже, как Валевский, цезаропапизму^>36. Объясняя упадок Польши отступлением от католических принципов, эти историки снова создали историософскую формулу, которая по своей однобокости намного превосходила формулу Лелевеля и в которую они втиснули нашу историю, открыто перекраивая источники. Произведения Дзедушицкого и Валевского полны ранее неизвестными подробностями. При этом образы Збигнева Олесницкого^>37, представляемого ими как защитник папской власти, и Скарги^>38, ругаемого за отсутствие толерантности, получились довольно карикатурными. О странностях же Валевского вообще излишне вспоминать.

Эти писатели боролись с Лелевелем, но его же оружием. Причем сражались хуже всех. В целом же своими методами работы от школы Лелевеля они ничем не отличались, и поэтому их следует отнести именно к ней.

Следует только удивляться тому большому количеству трудов, которые школа Лелевеля посвятила изучению нашего прошлого. Необходимо также отметить мастерское изображение материала Шайнохой, настоящую эрудицию у Вишневского, Бартошевича и Лукашевича, отображение на основе источников дипломатических отношений Польши Валевским.

Вместе с тем если задаться вопросом, что же является для нас настоящим плодом их таланта и труда, то мы с грустью увидим, что без ответа осталось много уже поднятых нами вопросов, а решенными – совсем мало! Предвзятость и отсутствие строгого метода исследования – повторяем это еще раз – не дали школе Лелевеля приблизиться к подлинной сути нашей истории.

Тогда же нашей историей стало заниматься все больше и больше сторонних ученых. В частности, над историей Силезии, Пруссии и Ливонии издавна трудились немцы, а над историей Литвы и Руси – русские. Причем и те и другие пользовались ревностной поддержкой своих правительств, что выражалось в издании наших исторических источников, о которых довольно много говорилось в различных сборниках. И хотя те труды нередко оказывались довольно тенденциозными, та широкая источниковая база, на которую они опирались, придавала им более прочное значение.

Среди этих сторонних ученых, наряду со многими посредственностями, было и немало людей, наделенных талантом, пользовавшихся новыми методами исследования, отличавшихся усердием и возвышавшихся над тесным кругом национальных предрассудков и интересов. Так, в нашей истории очень хорошо разбирались Сергей Михайлович Соловьев, Николай Иванович Костомаров, австрийский историк Адольф Беер, описавшие историю падения Польши, а также немецкие историки Рихард Роепель, Георг Фогт, Кольмар Грюнгаген, Яков Каро, Генрих Цейсберг, занимавшиеся польским Средневековьем. При этом, когда чужеземные историки отзывались о наших ученых с некоторым чувством превосходства, мы вместо того, чтобы эффективно состязаться с ними в том, чтобы сказать последнее научное слово о нашем прошлом, отвечали им порой хвастливым бахвальством и не извлекали из иностранных работ ни малейшей пользы.