Было бы крайне несправедливо видеть в этом человеке лишь обманщика, а не реформатора – того, кто сделал так, чтобы великий народ совершил важнейший шаг в познании истины; кто перевёл его от абсурдного и унизительного идолопоклонства, от рабства жрецов, подрывавшего мораль и открывавшего через искупления рынок для выкупа порока, к познанию всемогущего, всеблагого, вездесущего Бога, истинного Бога. Ибо, раз Его атрибуты те же, и признаётся лишь один, Бог мусульман – тот же, что и Бог христиан. Но символ веры, которому Мухаммед учил своих последователей и который сохранился среди них до сего дня без изменений и добавлений, гласит: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его». Был ли он обманщиком, назвав себя пророком?

Даже в этом отношении печальный опыт человеческой слабости, этой смеси энтузиазма и искусственности, которая во все времена обнаруживалась у всех сектантских вождей и, возможно, встречается и сегодня, даже рядом с нами, у людей, чьи убеждения искренни, чей пыл горяч, а речи провозглашают или дают повод предполагать сверхъестественные дары, коими они на деле не обладают, – должен научить нас снисходительности. Глубокая убеждённость легко сливается с внутренним откровением; грёзы возбуждённого воображения становятся видениями; вера в грядущее событие кажется нам пророчеством. И колеблется человек развеять заблуждение, возникшее само собой в душе верующего, если считает его полезным для его спасения; после того как почтил его иллюзии, он позволяет себе их поддерживать – и приходит к благочестивому обману, который оправдывает целью и результатом. Вскоре он сам начинает верить в то, во что убедил других, и верит в себя, когда те, кто любит его, верят в него. Магомет никогда не претендовал на дар чудес; сегодня нам не придётся далеко ходить, чтобы найти проповедников, которые не основали империй, но куда менее скромны.

Но даже добросовестность не даёт никакой гарантии против опасностей фанатизма, против нетерпимости, которую он порождает, против жестокости, которая за ним следует. Магомет был реформатором арабов; он учил их и хотел научить познанию истинного Бога. Однако, как только он принял новый образ пророка, его жизнь утратила чистоту, а характер – мягкость. Политика проникла в его религию, обман всё больше смешивался с его поступками, и к концу его пути трудно понять, как он ещё мог оставаться искренним с самим собой.

Магомет не умел читать; в Аравии грамота не считалась необходимой для хорошего воспитания. Но его память хранила все самые блистательные поэтические творения на его языке; его стиль был чист и изящен, а красноречие – убедительно и увлекательно. Коран, который он диктовал, считается шедевром арабской литературы, и мусульмане без колебаний утверждают, что он должен быть вдохновлён свыше, ибо ни один человек не смог бы написать столь возвышенно. Правда, для всех, кроме мусульман, это божественное вдохновение неуловимо. Восхищение, привитое с детства перед книгой, постоянно присутствующей в памяти, постоянно всплывающей во всех отсылках национальной литературы, вскоре создаёт ту самую красоту, которую, как кажется, находит в ней. К тому же, недостаток литературного образования, видимо, внушил Магомету некое религиозное почтение к любой книге, объявленной боговдохновенной. Авторитет Книги, авторитет написанного всегда велик у всех полуварварских народов; у мусульман – особенно. Книги иудеев, книги христиан, даже книги магов возвышают в глазах последователей Магомета тех, кто делает их основой своей веры, над классом неверных. А сам Магомет, объявляя себя последним и величайшим из пророков Божьих, Параклетом, обещанным в Писании, признавал шесть последовательных откровений – от Адама, Ноя, Авраама, Моисея, Христа и от себя самого, – все исходящие от Божества, причём его собственное лишь завершало все предыдущие.