В июле приехал Альфред:

– Ждать больше нельзя. Думал я, что самое страшное – это война, а теперь вижу – есть кое-что пострашнее, называется русская смута. В Петрограде социалисты пытались захватить власть. Правительству пришлось стрелять по толпе. Убито много народу. Бежать, бежать, чтобы не попасть в эту мясорубку! Я решился: еду через Владивосток. Дом мой продайте, как сможете. Деньги себе возьмите.

Стало ясно: день разлуки, так долго ожидавшийся, настал.

Альфред уехал через неделю. Провожать его в Саратов ездили и Иван, и Элизабет. Вернулись подавленными:

– Ну что, старуха, кофе пить будем, или уже не стоит: кофе пить не стоит, работать не стоит, жить не стоит… Одни остались, как псы старые. Зачем работали, зачем наживали, зачем хапали, людей обирали, чёрту душу закладывали? – заплакал старик.

А какой там старик – пятьдесят три года всего.

Страшно стало жить. Хотели хлеб продать на базаре – передумали. Впереди неизвестность, а хлеб – это хлеб. Без всего можно, а попробуй без хлеба! А тут слух – отбирать будут. Да! Говорят, на Украине продотряды, посланные Временным правительством, из пушек по деревням стреляли! Значит, мы спрячем похитрей. И войне конца не видать. Сколько семей уже в Розенгейме родных своих оплакали! Может, она сейчас обедает, а Эдуард её в предсмертных муках корчится.

Так и жила в каждодневном страхе. Иван Альфредов дом так и не продал.

Она ходила туда каждый день печь топить. Часто и ночевать оставалась.

Дом казался ей то бесконечно чужим, а то охватывало чувство, что и не уходила из него одиннадцать лет назад.

В конце осени всё вздыбилось. Свергли и Временное правительство. Обрадовалась. То это! То, чего так долго ждала! Декрет о мире! Декрет о земле! И ещё – все народы равны, каждый может жить как хочет!

Не обманула новая власть. На Рождество вернулся Эдуард.

(рассказ деда Ивана Фёдоровича Юстуса)

Во время первой мировой войны я служил в Крыму в береговой обороне сначала в Керчи, затем в Севастополе.

За всю войну мы не сделали ни одного выстрела и никого не убили.[4]

Но турки были рядом: говорили, что в ясную ночь с Крымских гор видны огни турецкого берега. По морю рыскали их корабли, которым наши выходили навстречу и вели с ними бои.

Турок мы боялись, так как были наслышаны о их жестокости и молили Бога, чтоб они до нас как-нибудь не добрались.

Однажды ночью в казармах сыграли боевую тревогу, и у нас началась паника. Я спросонья вскочил обеими ногами в одну штанину и прыгал по казарме как петух со связанными ногами, а мой приятель и односельчанин Фридрих Ленк кричал: «Мама, мамочка, началось!»

К счастью тревога оказалась учебной, и служба покатилась дальше такая же скучная, как и до этого. Единственной неприятностью были наказания за солдатские провинности, и самым распространённым – стояние под ружьём.

Солдат снаряжался по полной выкладке: надевал шинель, ранец с положенным количеством тяжестей, брал винтовку и становился на два часа на самый солнцепёк без права пошевелиться. Если солдат не выдерживал, ему добавляли часок-другой, а если экзекутором был офицер, охотник помучить солдата, можно было получить и в зубы.

К счастью, за три года службы я как-то избежал стояния под ружьём, хотя однажды и был приговорён к нему генеральским распоряжением.

Было это в Севастополе жарким летним днём. Мы с другом Василием Прохоровым получили увольнительную в город.

Погуляв какое-то время по приморскому бульвару и поглазев на дам, мы зашли к фотографу. Дело было новое, у нас в селе невиданное, решили и мы сфотографироваться. Фотограф нафабрил и закрутил нам усы, так что мы вышли бравыми вояками, каковыми на самом деле не были.