История немцев Поволжья в рассказах, шванках и документах Александр Вегнер

(рассказ моего деда)

Мне было двадцать два года, когда я был призван в армию. Екатерина Вторая, приглашая немцев в Россию, наделила их привилегией, сто лет быть свободными от военной службы. Но сто лет прошло, и я угодил в Маньчжурскую армию. И, надо же такому случиться, началась русско-японская война!

Начало зимы тысяча девятьсот пятого года мы простояли в Маньчжурии, ожидая отправки на фронт. Настроение было скверное. Только что пришло известие о падении Порт-Артура.[1] Ничто так не разлагает армию, как бездействие, дурные вести с фронта и маята перед отправкой на несчастливо идущую войну.

В нашей роте был солдат по фамилии Попов. Несколько лет он проучился в Московском университете и, за что-то исключённый из него, оказался в армии.

Необыкновенно начитанный, он мог беседовать о чём угодно и рассказывать так, что его слушали, открыв рты. Неудивительно, что вскоре он стал ротным вожаком. И не только ротным. Послушать его приходили и из других частей. Говорил он о справедливости, что земля должна принадлежать тем, кто её обрабатывает, что на заводах рабочие не должны убиваться по четырнадцать часов в сутки, чтобы хозяева жирели и не знали, на что потратить свои огромные деньги.

– Знаете ли вы, за что мы воюем? – спрашивал он. – Царь-батюшка со своим дядюшкой адмиралом Алексеевым пилят здесь корейский кедр. У нас что, в Сибири леса мало? Нужны нам их кедры?! Нет не нужны! Нам земли не хватает? Вон её сколько в Сибири необжитой, необработанной.

Кончалась зима тысяча девятьсот пятого года. Однажды на утренних занятиях командир соседнего батальона ударил солдата по зубам. Привычное дело – сколько таких зуботычин было роздано в полку за годы службы! Но на этот раз солдат озверел и проткнул офицера штыком. Попытка задержать убийцу закончилась всеобщим бунтом. Полк вышел на плац в полном вооружении и потребовал командира полка. Явился взволнованный полковник.

– Ребята! Вы что вздумали?! Бунтовать? В военное время! Вы давали присягу!

И вдруг из строя вышел Попов.

– Мы присягали защищать Россию, а не вас! Кого мы защищаем здесь, в Маньчжурии? За чьи интересы нас гонят на убой?! Чтобы наши капиталисты наживались на чужих богатствах природы?! Так что не говорите нам о присяге. Присягу нарушили те, кто стрелял девятого января в народ. И в первую очередь тот, кто приказал стрелять.

– Бунтовщик! Ты что несёшь, негодяй! Арестовать его! – закричал полковник и схватился за кобуру.

Полк как ёж ощетинился штыками.

– Остыньте, господин полковник, – спокойно ответил Попов. – Я не бунтовщик и не негодяй, я русский солдат и говорю от имени русских солдат. Верно, братцы? – сказал он, обернувшись к нам.

– Верно! – грянуло в ответ.

– Ну вот видите, господин полковник. И требование у нас простое, – Попов снова повернулся к строю, и полк крикнул, как один человек:

– Домой!

– Да вы что?! – полковник задрожал от гнева, но уверенности в его голосе уже не было. – Идёт война, вы солдаты! Вспомните о долге перед Родиной!

– Домой! – ещё раз выкрикнул полк. – Домой!

– Хорошо, я доложу командующему. Но знайте: в российской армии найдутся части, верные присяге!

– Вы нам угрожаете?! – закричали из строя. – Вам мало крови?! Долой их, ребята! Бей! – И разъярённый полк, направил штыки на господ офицеров.

– Стойте! Назад! – закричал Попов. – Господин полковник, мы ставим вам ультиматум. Если через два дня полк не будет отправлен в Россию, мы выступим на станцию и захватим эшелоны силой! Всё! Идите!

Вскоре анархия настолько охватила Маньчжурскую армию, что командование боялось собственных солдат. Офицер посылал рядового на какие-нибудь хозяйственные работы, а он посылал его по известному адресу. Офицер закипал от злости:

– Я тебе сейчас, каналья!

– Только, попробуй! – отвечал солдат, вокруг которого тут же собирались его товарищи.

Начальство облегчённо вздохнуло, когда был заключен, наконец, мир и можно было отправить мятежные части домой.

Солдаты были предоставлены самим себе и на станциях охваченной революцией Сибири митинговали с местными рабочими.

Офицеры за всё время пути редко показывались нам на глаза, они ехали в отдельных вагонах.

Вернулся я в свой родной Розенгейм весной тысяча девятьсот шестого года. За три года моего отсутствия много чего случилось. Родился у меня сын и умер через год, не поняв даже, что жил. Хозяйство – и без того хлипкое – совсем развалилось. Лошадь, чтобы не сдохла от бескормицы, жена продала за бесценок. Осталась голая земля, которую нечем было вспахать. Продал я её брату вместе со своим домом почти даром и перебрался в Екатериненштадт[2]пролетарствовать.

(рассказ деда)

Накануне первой мировой войны я работал в пекарне Руша в Екатериненштадте. Получив наследство, Руш купил двухэтажный дом. Верхний этаж был заметно выше первого, и окна были шире, светлее, вычурнее – там жил сам хозяин со своим семейством. Нижний этаж, как мне порой казалось, кряхтел, сплюснутый тяжестью верхнего, и в нём располагалась контора сего предприятия, под которой были ещё подвалы, недоступные летней жаре. К дому примыкало длинное строение с зарешеченными окнами, и кирпичными трубами над крышей – это строение, собственно, и было пекарней, в которой Руш выпекал знаменитые саратовские калачи и сдобные булочки.

Но гордостью его заведения были необыкновенного аромата пряники, приготавливавшиеся по особому рецепту, составлявшего священную тайну хозяина.

Я только знаю, что тесто закатывалось в дубовые бочки, выдерживалось полгода в подвале при постоянной температуре, а выпекавшиеся из него пряники поставлялись к столу самого Государя Императора Николая Александровича.

Став хозяином, Руш нанял пятерых работников, которые за десять лет сделали его миллионером. Я пришёл в его пекарню, когда он уже был богачом, но, по рассказам старых рабочих, и условия труда, и зарплата, и содержание людей остались такими же, как тогда, когда он был никем.

В пекарне его стояли друг против друга две огромные печи, занимавшие едва не половину пространства. В каждой за раз выпекалось по пятьдесят караваев. Вдоль стен размещались деревянные лари, в которых ставили опару и замешивали тесто. Мы жили здесь же в пекарне. Против ларей с тестом стояли наши сундуки, на которых мы сидели, спали, внутри которых помещался наш скарб. Свободного места было так мало, что мы постоянно натыкались друг на друга. Теснота, жара, нечистота и нехватка воздуха истощали нервы: мы часто ссорились и даже дрались.

Рабочего дня, как такового, у Руша не было, была рабочая неделя. Я уходил на работу в понедельник утром и возвращался в субботу вечером, хотя жил на соседней с пекарней улице.

Руш выжимал из нас всё что мог. Печи растапливали в четыре часа утра, чтобы к открытию булочных была готова первая партия хлебов. Процесс был непрерывный. В одних ларях ставили опару, в других месили тесто, из третьих раскатывали и сажали хлеб в печи – и так до поздней ночи.

В первый мой рабочий день Руш дал нам на завтрак манную кашу, на обед лапшу, а вечером мы доели утреннюю кашу. «Неплохо кормит хозяин», – подумал я.

Но и на второй, и на третий, и на четвёртый день было то же самое. С каждым днём я мог съесть всё меньше и меньше, а на булки и калачи вообще не мог смотреть. Кормя нас исключительно мучным, Руш добивался, чтобы мы тайком не ели его хлеб, тем более, не таскали домой своим семьям. За весь год я не видел ни овощей, ни картошки, ни мяса, ни щей. При таком рационе у меня было не проходившее чувство голода, и в то же время я не мог есть.

Через год работы у Руша я ослаб настолько, что не мог поднять мешок с мукой. Не знаю, чем бы это кончилось, но началась первая мировая война, меня призвали в армию и отправили в Закавказье на турецкий фронт.

Вернувшись, я узнал, что после Октябрьской революции Руша арестовали. Наши рабочие хотели его расстрелять, но ему удалось бежать. Ходили слухи, что он уехал в Германию.

В конце лета тысяча девятьсот четырнадцатого года дед Эдуард, оставив жену и пятилетнего сына на волю Всевышнего, отправился драться с турками. По накалу, напряжённости, драматизму и тому подобным характеристикам бои в Закавказье нисколько не уступали сражениям на русско-германском и русско-австрийском фронтах. Но Закавказский фронт был вне всякого конкурса по свирепости противника как к русским солдатам, так, ещё больше, к местному населению. Если поле боя оставалось за турками, они не оставляли на нём ни одного не обезображенного трупа. И русские, находя потом изуродованные тела своих недавно живых товарищей, могли только догадываться, какая участь ждала их в случае пленения.

Царское правительство от греха подальше отправляло солдат, призванных из немецких колоний, в Закавказье. В состав Кавказской армии входило не менее пятидесяти тысяч немцев.

Инициативой на турецком фронте владели русские. Одним крылом они наступали на Эрзерум, другим на турецкий порт Трапезунд.

Однажды русским войскам удалось большое наступление на турок. С утра загремели наши пушки. Снаряды резко бились о скалы, и звонко осыпались по склону раздробленные камни. Потом к жёлто-коричневым горам двинулась пехота в белёсых гимнастёрках, выставив перед собой длинные винтовки со штыками. Выстрелы, поначалу сливавшиеся в сплошной гул, постепенно стали стихать. Немногочисленные турки, видя бесполезность сопротивления, оставляли склоны и вершины гор. Цепляясь за редкие кусты, за ними карабкались наши солдаты.