Началось голодное лето 1947 года. Мы все были худые, а взрослые – просто изможденные. Ходило много нищих по улицам и просили хлеба. Но хлеба самим не хватало. К нашей калитке подходил иногда слепой старичок, оборванный и с котомкой за спиной. У него была маленькая деревянная дудочка, по-украински сопилочка, на которой он играл. Заслышав звук дудочки, дедушка выносил нищему что-либо из еды, вареную картошку или кусочек хлеба, за что слепой благодарил, молился и уходил дальше просить подаяния. Я бывала часто у подруг и видела, как большинство из них нуждаются в еде и одежде. Многие ели суп из лебеды и крапивы, заправленный старым салом или постным маслом, кто-то ел мурцовку – черный хлеб с водой и луком. У нас тоже стало голодно. Бабушка варила овсяную кашу, которую я не любила, меня тошнило от нее. Однажды она сказала, что с завтрашнего дня будет варить картофельные очистки и заправлять их отрубями. Такое блюдо делали обычно поросятам. Но бабушка и правда приготовила для нас эту тюрю. Мы бродили по лесам и полям, собирали дары природы и ели калачики, дикий чеснок, стебли осоки, ягоды и тем самым спасались от голода и авитаминоза. Иногда мы с Нелей Марьянской бегали на окраину Будаивки, где ее мама работала на кухне в туберкулезном санатории. Она выносила нам тарелки с едой, и мы в кустах ели с удовольствием борщ, фасоль с мясной подливой, компот, пирожки. Домой возвращались сытые, довольные и веселые. По пути бросали в пруд камешки, бродили по старинному кладбищу, которое на горке у пруда, затем шли по улице Ивана Франко до церкви, а там до наших домов рукой подать. Дружила я еще со Светой Федуловой и Ниной Солнышкиной, что жили у станции, а также с Нелей Сигидой и Нелей Сулемой, дома которых за железной дорогой у самой школы. Недалеко от нас жила большая, очень бедная семья, у них было много детей. С одной из девочек – Нюсей – я дружила. Старшая сестра Нюси, лет пятнадцати, уже работала в Киеве. Остальные дети были маленькие. Хата у них мазаная, с соломеной крышей, полы земляные. Спали они в основном на печке или лавках, которые стояли вдоль окон. Окна были маленькие, без ставней. К ним ходил мальчик из еврейской семьи, звали его Петя. Он был очень болезненный и тихий. Чей он был, не знаю. Дальше по этому же переулку жили Нина Дворянчик и Люба Заика, которые учились в нашем же классе. Однажды, еще перед Новым годом, я клеила из бумаги новогодние игрушки на елку и решила позвать Нину, чтобы вместе делать игрушки. Утром я побежала ближайшей тропинкой к Нине. Вдруг вижу на снегу мертвого, совсем раздетого мужчину. Я в страхе вернулась домой и рассказала дедушке. Он сообщил в сельсовет о происшествии. Оказалось, что мужчина приехал ночью к родственникам из другой местности. На переезде, куда он обратился, его послали в ясли неподалеку, переночевать до утра, а затем найти родственников. Сторож польстился на скудный скарб заночевавшего, убил его и с помощью своего сына отнес тело к чужим домам, чтобы отвести от себя подозрение. Однако преступление было раскрыто.

Хлеб давали по карточкам в хлебной лавке Кучменко, это фамилия директора, которого все знали и уважали. Очередь занимали рано утром задолго до открытия. Хлеб привозили горячий и душистый. Пахло на всю улицу. Когда подходила очередь, продавец брал карточки, отрезал ножницами количество талонов, в зависимости от состава семьи на текущий день, и после этого взвешивал положенную норму покупателю. Хлеб был только черный или серый «кирпичиком». Утерянные карточки восстановлению не подлежали, поэтому их носили завернутыми в носовой платочек или тряпочку на теле, как крестик. Хлебная лавка в Боярке носит имя Кучменко и по сей день, хоть прошло с тех пор более полувека. Многие люди не выдерживали голода и умирали от истощения и болезней. Боярских покойников проносили по нашей улице Октябрьской, так как она была центральная, а кладбище находилось на территории Будаивки. Мы принимали участие почти в каждой похоронной процессии. По пути на кладбище узнавали всякие новости, поминали покойников кутьей, а иногда получали кусочек хлеба или конфету. Домой возвращались не спеша, тихие и умиротворенные. Однако потом я долго боялась темноты. Тогда я удивлялась, почему люди умирают? Мне казалось, что я никогда не умру. Мне почему-то было больше жалко стареньких, чем молодых, смерть которых казалась нелепостью.