Но поскольку и мне хочется найти белый, я тоже ныряю в кусты, и тоже – не напрасно! И уже всей семьёй рассыпаемся мы по густому и пышному травостою придорожной рощицы. И белых там оказывается видимо-невидимо! И появляется ощущение, что это они сами торопятся, спешат выскочить нам навстречу. Словом, творится такое, что назвать иначе, как мечтой грибника, невозможно. А вёдра-то у нас полные, а сумка-то моя с верхом. И никаких других ёмкостей в запасе!

И вот, не без жалости, конечно, принимаемся мы опорожнять и вёдра свои, и сумку, и укладывать в них новую, лучшую добычу. И выглядит это весьма бесчеловечно. Чуть ли не предательством по отношению к тем, первым нашим грибам, которые, может быть, ещё с вечера терпеливо дожидались нашего прихода, и теперь обмануты, брошены…

Перекусив и напившись холодного сладкого чая, мы продолжаем свой путанный путь к дому. Ну, а вслед нам с грустью и немой укоризной смотрят уже никому ненужные и ни на что не годные сыроежки, маслята, чернушки, подберёзовики…

Как мы потом не искали это место, чудесно одарившее нас, никогда более выйти на него не удавалось.

Припоминается мне уже в иной весенне-летней окраске и небольшой пикник в лесу, устроенный родителями на первомайский праздник. На траве постелено одеяло, а папа и мама блаженно отдыхают, опершись на локти и следя за моей неразумной радостной беготнёй. Тут же рядом стоит большой китайский термос с чаем и разложена нехитрая провизия.

Было это большой редкостью: и сам отдых, и посещение родителями лесной поляны, напоенной первым теплом. Ведь у мамы – то приём в поликлинике, то хождение по вызовам, то дежурства по «скорой», у отца – то занятия с курсантами, то подготовка к ним, то занятия, то подготовка…

А сколько довелось им пережить, перестрадать! И горькую довоенную нищету, и ужасные военные годы, и смерть дочери Наташи, и смерть сына Аркаши, не доживших до моего рождения. Да и первая послевоенная пора…

Вот ведь и отдых был тогда исключительно детской привилегией. И лес Бобровический разве не принадлежал исключительно гарнизонной ребятне?

Надо сказать, что семья наша жила изолированно. Сами гостей не принимали и в гости не ходили. Только при редких встречах с родственниками отводили душу. Мудрено ли, что мы, дети, переняли родительский обиход? Тоже живём замкнуто, без обмена визитами.

А в мире, где всё решается связями и знакомствами, этакий домашний покой – роскошь непозволительная. Ведь за гостеприимным праздничным столом сегодня и решается большинство взрослых вопросов и проблем.

И то хорошо, что на время жизни нашей не пришлось ни глобальных войн, ни революций, ни кровавых репрессий. Тишь да гладь. В этом, конечно же, великая Божия милость, давшая успокоение и отдых вконец измученной, исстрадавшейся земле.

Но мы-то, мы-то до чего аморфны, рыхлы. Так и светимся постыдным самодовольным равнодушием. А вот глаза родителей наших никогда не покидала душевная боль, как последний трагический отблеск того страшного и жестокого, что выпало им пережить.

В Бобрах у меня ещё не было своих коньков. Но зато я имел право брать дутыши на ботинках, принадлежавшие сестре, надевать их прямо поверх валенок и кататься. Особенно мне нравилось скользить по замёрзшему болоту, что за гарнизонной баней.

Однажды, вычерчивая по ещё свежему новорожденному льду белесые узоры и радуясь его приятному поскрипыванию, я… провалился! А поблизости – никого! Но на моё счастье место оказалось неглубоким – не более чем по пояс. Не без трудностей выбрался я из ледяной воды и мокрый побежал домой, уже предчувствуя, что непременно заболею. Однако ж нет. Обошлось. Верно у меня, какая-никакая, а уже имелась закалка.