Другая история, подслушанная мной в ту пору, состояла в том, что некий очень порядочный, интеллигентный офицер из нашего городка женился на легкомысленной женщине, которая работала уборщицей в гарнизонной столовой. И было у неё два сына. И вот, когда жена загуляла, этот человек, ни единым словом её не укорив, подарил детям по сто пятьдесят рублей и повесился в туалете.

Вывод из этих страшных историй, сделанный мной для себя, был однозначен – никогда и ни за что я так не поступлю, как упомянутые в рассказах мужчины. И вообще я рос диким, своевольным и независимым, уже с первых лет своей жизни, человеком. И нередко закатывал истерики. Мог в качестве детского шантажа соскочить босыми ногами на ледяной пол и стоять в темноте, исходя обидой и дрожа от холода. Родители не реагировали на такие выходки. Ну, а я, утомившись долгим стоянием и полагая, что все уже спят, тихонько забирался на кровать и засыпал.

Отказ от мяса был, можно сказать, моей первой победой в поединке со взрослыми, продолжающемся и по сей день, когда и сам я уже стал взрослым, когда, более того, годы мои перевалили через привычный экватор жизненного пути. Не принимаю жестокости этого мира, жестокости к себе подобным и по отношению ко всему живому.

Чудовищный, страшный, уродливый мир!

Думаю, что именно моё гастрономическое своеволие послужило к выработке характера, настолько упорного, что в дальнейшем никто и ничто не могли его переломить, кроме, разумеется, Самого Господа Бога, который и формировал меня, и направлял. Из людей сделать это не удавалось никому.

Поэтому без всяких сомнений могу сказать, что среди себе подобных я никогда учителей не имел, и что единственным Учителем моим был и остаётся только Сам Господь. А как Он меня наставлял и чему учил – тайна, которая лишь в немногих чертах в течение жизни приоткрывалась.

Поскольку отец у меня был человеком военным, довелось-таки нам поездить по Союзу. То нашу часть перебрасывали с места на место, то его – из части в часть. Москва, Батайск, Чортков, Даугавпилс… По соседству с белорусской деревней Бобровичи мы оказались, когда мне шёл шестой год.

А место не то что бы дикое, но с присутствием, что называется, природы. Лес начинался метрах в двадцати от двухэтажного кирпичного дома, во втором, среднем подъезде которого нас поселили. И принадлежали нам две комнаты в трёхкомнатной квартире верхнего этажа. Одна – поменьше, для брата с сестрой, другая – побольше, для папы с мамой и меня.

В первом подъезде находилась гарнизонная столовая. Когда я болел, родители брали для меня в этой столовой то шпроты с картофельным пюре, то шницель. Баловали. И хотя мяса я категорически не ел и домашних котлет тоже, но против столовских шницелей не возражал. Должно быть, чувствовал или догадывался, что мяса там сроду не бывало.

В эту пору у меня впервые стали появляться деньги. Правда, понемногу и совсем ненадолго. Дело в том, что родители взяли за правило с получки выдавать нам, своим детям, по пять рублей, на которые можно было купить большую шоколадную конфету, называвшуюся «Балтика». Так мы зачастую и поступали.

В квартире, которая располагалась через лестничную клетку напротив нашей, проживала моя тогдашняя любовь – Тамара Маслова, высокая красивая девочка с длинной чёрной косой и тёмно-карими грустными глазами. Однажды, когда наш сосед по квартире рыжий Вовка Парамонов крутил диафильмы для всей живущей поблизости детворы, зашла речь, кто кого тут любит.

Я чистосердечно признался, что люблю Тамару, и она, сидевшая позади, обиженно толкнула меня в спину. Вовка был старше меня на год и тоже в неё влюблён. Можно сказать, соперник. Мы же с Тамарой были ровесниками и, когда пошли в школу, оказались в одном классе.