Однако проживали в общежитии и весьма интеллектуальные ребята в основном из молодых учёных, с которыми можно было потолковать о поэзии и живописи и даже разжиться для прочтения редким сборником стихов. Особенно частенько захаживал я к симпатичному и спокойному Геннадию, жившему этажом выше в комнате на одного. Был он добр и весел, носил очки и любил посмеяться над хорошей шуткой.

Случалось, я ему читал стихи собственного сочинения, о которых он по врождённой деликатности не высказывался, но слушал внимательно с видимым интересом. Когда же мне нужно было провести время с очередной дамой, Геннадий неизменно ссужал меня ключом от своей комнаты, а сам на время перебирался к другу. А ещё был он альпинистом, то есть относился к той категории людей, которая для меня так же непостижима, как, скажем, сочинители музыки.

В эту самую пору стал я наведываться в столичные литературные журналы. Но, увы, безрезультатно. Мои рукописи неизменно возвращались или почтою, или сам я за ними заходил. Впрочем, на заведующих поэтическими отделами уже тогда мне случалось производить благоприятное впечатление.

Уже и поэтесса Татьяна Глушкова предлагала высшим чинам «Литературной газеты» большую подборку моих стихотворений, и критик Галина Корнилова – в журнале «Знамя», и поэт Юрий Паркаев – в «Молодой гвардии»… Но через инквизиторский суд редакционных коллегий моему творчеству пройти пока не удавалось. По-видимому, именно там восседали самые главные и самые строгие вершители литературных судеб.

Мудрено ли, что у меня возникло ощущение железобетонной стены, которую я понапрасну пытаюсь проломить лбом. Едва ли не паникуя, по каким только адресам не начал я бросаться в поисках поддержки.

Однажды к Павлу Антокольскому стихи свои послал, как будто к пифии древней за оракулом обратился. И вскоре по его приглашению наведался к престарелому поэту домой – едва ли не к последней реликвии времён стародавних.

Запомнилась тёмная, затхлая квартира одинокого, пожилого, не очень здорового человека. Посреди комнаты большой заваленный книгами и рукописями стол, на котором среди прочего я увидел и распечатанный конверт своего письма. Тут же лежали и согнутые пополам листочки с моими стихами.

Предложенный стул. Исхудалое с впалыми щеками и тёмной, почти коричневой пигментацией лицо живого классика. И странный, не слишком внятный разговор. И вопросы Антокольского, любопытствующие о моём отношении к его поэзии. И, увы, ни малейшего упоминания о моей…

Случилось мне, будучи проездом в Ленинграде, переслать стихи свои и Лидии Гинзбург. Ещё один литературный остов Серебряного века. Ожидал, что и тут последует приглашение в дом. Увы, не последовало. Знаменитая визави Ахматовой и Мандельштама осчастливила меня лишь коротеньким и отнюдь не лестным отзывом по телефону.

Позднее, будучи автором поэмы «Млечный путь», которую никуда не мог приткнуть, додумался я обратиться за помощью и к самому Константину Симонову, которого всегда считал замечательным мастером эпической поэзии. И вот, разжившись номером его дачного телефона, звоню. Объясняю в чём дело, и прошу разрешения переслать ему текст моей поэмы. Тут уже не то что встречи не последовало, Симонов и знакомиться с поэмой моей отказался: дескать, обратитесь в журнал «Юность», там имеются квалифицированные литературные консультанты.

Словом, из потревоженной мною плеяды громких имён Антокольский оказался самым дружелюбным и отзывчивым человеком. Очевидно, в силу собственной забытости и заброшенности. И грех тут кого-либо винить, ибо уже тогда Господь приучал меня не заботиться и не суетиться, но Сам давал мне нужное в подходящий для этого час.