Случалось и такое, что родители отпускали меня к нему ночевать. Доверяли, потому как отличник и в хулиганах не числился. Особенно нравилась нам в летнюю пору устраиваться с одеялами, подушками и простынями у Горловых в сарае, где под самой крышей помещались дощатые нары.

И уютно же там было!

И в лес мы вместе ходили, и на реку. И на лыжах бегали примерно в одну силу. И на велосипедах разъезжали. И одноклассниц наших: Люду Носкову и Люду Агееву – зимой валяли по снегу тоже вместе.

А как-то раз, играя в прятки, я, Вова и Надя Берёзкина забрались на чердак и втроём спрятались в огромном деревянном ящике. Разумеется, никто нас найти не смог. А мы и про игру забыли. Но сидя возле Нади, поочерёдно чмокали её: Вова – в правую, а я – в левую щёку. Надя же сидела тихонько и с видимым безразличием смотрела перед собой. Вроде как учились целоваться, а, на самом деле, уже в сладость и удовольствие.

Трое ребятишек имелось в семье Горловых: Вова, Игорь, который был годом старше нас, и маленькая Таня. Игорь с нами почти не общался. Мелковаты. У него была своя компания. Разве что изредка и то без особого энтузиазма перебросится с нами словечком-другим или в карты сразится.

Однажды летом, по возвращения из Александрова, болтался я по лесу и, оказавшись неподалёку от кладбища, вдруг увидел Володю, Игоря, а также их отца. И сидели они на траве у свежей могилки, расположенной между тремя небольшими сосенками. Подойдя к ним и поздоровавшись, я кинул взгляд на табличку под крестом и с ужасом понял, кто здесь лежит…

Погибла Таня нелепейшим образом. Играли ребята, бегали возле сараев. И кто-то случайно толкнул двухлетнюю девчушку, она упала и пришлась головой на торчавший гвоздь. Такая нежданная негаданная беда…

Вскоре после её смерти Горловы покинули Нижнеудинск, где всё напоминало о Тане и отзывалось болью. Уехали в Краснодарский край, на родину отца.

С Володей мы некоторое время переписывались. Но письма были бедны содержанием, вровень нашему небольшому возрасту и неразвитому уму. Вот переписка и заглохла. А дружеское чувство к Володе не проходит. И самая первая моя, детская поэма была о нём.

Где ты теперь, Володя? Жив ли, здравствуешь ли? И что с тобой стало?

В Нижнеудинске я увлёкся собиранием почтовых марок и спичечных этикеток. Основным поставщиком марок была наша почтальонша. Каждый день я старался её подкараулить, и мы на пару перебирали пачку подлежащих разноске писем. И всякую красивую марку отдирали, не слишком заботясь о сохранности её зубцов и внешнем виде лишившегося марки конверта. Особенно радовали заказные письма, где этих марок бывало до пяти-шести штук.

А вот на поиски этикеток я отправлялся за два моста на железнодорожный вокзал. Задымленный, весь в паровозной саже район города. Грязно. Серо. Зато этикеток полно, как и курильщиков. Мало им дыма, что ли, свистящего да пыхтящего?

Через Нижнеудинск поезда и от Владивостока, и от Москвы хаживали. А тут ещё случилось особенно «урожайное» на этикетки лето, когда мимо нас проезжали на Московский фестиваль гости из-за рубежа.

Выходили покурить, а пустые коробки бросали прямо на шпалы. Тогда на истёртых до лоска железнодорожных путях можно было найти и китайские, и монгольские, и японские этикетки. Во время этих «походов» обедал я в привокзальной столовой. Набор блюд там куда разнообразнее, чем в городке.

Зато в нашей столовке всегда имелись блинчики с повидлом, которые тут же и выпекались на большой сковороде, ибо плита находилась непосредственно за раздачей.

Обедать в общепите довелось мне с раннего детства. И всё из-за моего вегетарианства. Не зная, чем и кормить своё привередливое дитя, родители каждый день выдавали установленную сумму, и я скитался по ближайшим заведениям в поисках хотя бы мало-мальски подходящего меню.