А играли мы по всему городку: и у красных домов, когда-то в старину бывших николаевскими казармами, и среди финских домиков, в одном из которых проживал я с родителями, сестрой, братом и очень красивым псом «дворянских» кровей по имени Барс. Игра наша шла и возле деревянных в два этажа домов, что находились за незамерзающей колонкой, торчавшей из маленького отапливаемого домика. Играли мы и возле обыкновенных двухэтажных кирпичных домов, выкрашенных в белый цвет.

Играли и маленькие мальчишки 7–8 лет, и постарше – вплоть до 16–17. Причём не только дети военных, но и приходящая местная детвора с соседних улиц. Никаких драк из-за выигрыша или проигрыша, похожих на описываемое Валентином Распутиным в его «Уроках французского языка», у нас не было. Может быть, потому, что время было уже не такое голодное – конец пятидесятых?

Постоянно играя, я наловчился довольно точно метать биту, да и переворачивал монеты недурственно, а посему чаще всего бывал в выигрыше. И захаживали за мною всякого рода желающие сразиться.

Нередко стучал в моё окошко и семнадцатилетний парень из местных – Виталий Тюрин, знаменитый тем, что однажды в боксёрских перчатках пришёл в пивную драться. Я был пятью годами младше этого отчаянного хулигана, но зато куда ловчее и неизменно его обыгрывал.

Успешная игра приносила мне «солидный» доход, а поскольку я ничего не тратил, у меня скопилось рублей 30. И вот однажды, когда родители собирали посылку брату, только-только поступившему учится на мехмат Новосибирского университета, я купил на эти деньги килограмм конфет «Игрушка» и сунул кулёк в фанерный ящик, уже приготовленный к отправке.

Больше, помниться, и не играл.

В Сибири я блаженствовал. Летом пропадал на озере или на реке. Купался, удил рыбу или колол её вилкой на манер остроги. Разуешься и, засучив брюки выше колен, идёшь против течения по мелководью, камушки да камни приподнимаешь. Вода чистая, прозрачная.

Ан, смотришь, пищуга стоит, чуть пошевеливая плавниками. Подвёл вилку, резкое движение, и она уже на четырёх зубцах. А вот – чёрная спинка налима, стоящего почти неподвижно. Пробегающие на воде и под водой тени делают его почти невидимым. Между тем вилка уже сама тянется к вожделенной добыче. Закалываешь и налима, и тоже на низку насаживаешь. Несомненная удача и, конечно же, повод для хвастовства.

Под вечер на велосипеде дамском, который сестре принадлежал, тоже удовольствие покататься. Тогда ещё не было этих рискованных прыжков, тогда и просто проехаться по всему городку «без рук» было верхом удальства.

Случалось, нам и по горе Вознесенке лазать да искать пещеры.

Ну, а если взять довольно крупный плоский камень покруглее, да поставить на ребро, да пустить под гору, уж так лихо, так весело он покатится, увлекая за собой облако пыли и прочей мелочи и с диким грохотом подскакивая, да подпрыгивая на каждом уступе.

Загляденье!

А вот рабочим, ломавшим камень для строительных нужд, этакие наши развлечения ох, и не нравились. Они ведь на склоне куда ниже нас своими ломиками и кирками долбили да ковыряли уже изрядно обветренные скалы. А в своих выгоревших робах почти и не просматривались на фоне этих тоже выбеленных солнцем отвесных каменных стен, особенно, в пору перекура или послеобеденного отдыха, когда и сами ломщики, и работа их замирали.

Однажды я, разбежавшись под гору, прямо-таки вылетел на бригаду рабочих, расположившихся под высокою, основательно измочаленной временем скалой. Они и спросили меня:

– Ты камни катал, те самые, что минуту назад над нашими головами проносились?