Даже если механицизм и телеология не противоречат друг другу, они остаются несопоставимыми подходами к нашему пониманию, которые не должны применяться одновременно, но только один за другим, и ни один из которых не может пересекаться с другим. Их объединение в одной точке времени, хотя и не противоречит, но фактически непонятно в дискурсивном, образном понимании, для которого понятие и представление, возможное и действительное, часть и целое, частное и общее, реальное и идеальное, причинная и конечная связь распадаются. Если бы существовал интуитивный, архетипический разум, одновременно реализующий все идеально законное, или интеллектуальный взгляд, создающий видимое eo ipso, то для него не было бы препятствий мыслить причинность и конечность в единстве. В субъективно-феноменальном мире материи, конечно, такое понимание можно искать так же мало, как и в его умопостигаемом корреляте – мире динамических атомов и индивидуальных духов. Кант настолько не знаком со спинозизмом, который приписывает именно такое понимание своей субстанции, что считает, что он лишает всякое понимание первоосновы природных вещей. Кант способен представить себе такой интуитивный разум только в личном Боге как внешней, мирской основе мира. Во втором периоде он принимает его как несомненный; в третьем, однако, его существование становится полностью проблематичным, поскольку он больше не может поддерживать его как аподиктически определенный и игнорирует его как всего лишь вероятный. Идея интуитивного разума, однако, остается в нем как принцип соединения причинности и телеологии, и она обеспечивает наилучшую реализацию идеи Бога, основанной на постулатах морали. – Если где-нибудь Кант должен был бы приписать конечности чисто регулятивный смысл, когда она применяется к необусловленному, когда речь идет об абсолютном конечном завершении мирового бытия и мирового процесса; если где-нибудь скептическая сдержанность и отказ от трансцендентального использования этой категории были бы здесь уместны. Но именно о конечном конце Кант высказывается с полной решительностью. Он отказывается искать его в счастье или саморефлексии и находит его исключительно в морали разумных существ. В тщательно формализованном характере морали Канта они существуют лишь для того, чтобы формально правильно вести себя в мире, который существует только для того, чтобы существа могли формально правильно вести себя в нем. В конце концов, он пытается обойти нежелательный характер этого пустого круга, постулируя гармонию счастья и блаженства для загробной жизни, то есть возвращая блаженство в формалистическую, пустую конечную цель мира как единственное исполнение. Если бы он представлял себе моральное самоопределение как одновременно телеологическое по содержанию, то иерархия моральных целей привела бы его совершенно автоматически к сверхморальной конечной цели, подобно тому как иерархия естественных целей приводит к сверхъестественной конечной цели, правда, лишь индуктивно, то есть с чистой вероятностью, поскольку человеческий разум так же не способен вывести законный телеологический порядок мира в моральной сфере, как и в природной сфере. —

Как бы то ни было, заслуга Канта состоит в том, что он первым в четвертом периоде возвел категорию конечности в ранг универсальной категории и, провозгласив ее единство с категорией причинности в божественном разуме и в порожденном им мире, придал концепции универсального развития философское основание, которого ей до сих пор не хватало. На фоне этого чудесного достижения отступают на второй план все те недостатки, которые до сих пор сохраняются за его своеобразной версией категории конечности. Только Гегель смог завершить работу, которую четвертый период Канта оставил своим преемникам в качестве важнейшей задачи. Однако, цепляясь за априорный рационализм, лишь перенося его на субъективно-феноменальную сферу и продолжая исключать из философии всякую вероятность, Кант долгое время вел философское развитие в Германии по скользкому пути, который в конце концов должен был завершиться крахом всех спекуляций, проводимых таким образом. Его преемники считали, что Кант раз и навсегда решил проблему эпистемологии, что он непоколебимо утвердил трансцендентальный идеализм и что осталось только построить на этом эпистемологическом фундаменте правильную метафизику. Только когда после крушения созданных таким образом умозрительных систем материализм получил широкое распространение, эпистемология Канта была использована для опровержения материализма через трансцендентальный идеализм и переориентации на Канта (Ф. А. Ланге). Однако вскоре выяснилось, что основание эпистемологии Канта не является столь ясным, самодостаточным и однозначным, как предполагалось ранее. Напротив, возникшее неокантианство рассыпалось на бесчисленное множество различных направлений и нюансов, каждое из которых претендовало на обладание истинным пониманием одного лишь Канта.