Да и была ли возможна, хотя бы даже в некоторых только отношениях, немецко-национальная политика во времена Каролингов? Древнее символическое народное сознание совершенно исключало такую политику уже в силу присущего ему характера. Германцы ни разу не сливались воедино для защиты против Рима даже при самых критических обстоятельствах. Племенное сознание, сменив древнее национальное сознание, прямо исключало подобную политику. Во время наиболее сильного развития племенного сознания у одного только немца зародилась мечта о всемирном государстве с немецким характером, а именно у остгота Теодориха. Все, что он сделал для осуществления этой мечты, осталось без последствий; однако же немецкое предание отвело ему то центральное место, в котором отказала ему суровая историческая действительность.

Должен ли был Карл Великий возобновить фантастический план остготского короля, имея даже в своем распоряжении значительно большую материальную силу? Уже универсальное значение церкви препятствовало ему в этом. Со времен Теодориха, когда так живо было очарование римских воспоминаний, христианство успело сделаться единственной всемирной силой. Оболочка лопнула, зерно оказалось плодоносным и дало росток. Империя и императоры успели истлеть, а апостолы новой веры перешли северные границы разрушенной всемирной империи. Для Карла не оставалось никакого выбора: он мог организовать массу своих завоеваний и удерживать над ними свою власть только при помощи церкви; лишь оставаясь властителем церкви и папы, он мог оставаться и властителем покоренных им стран. Таким образом государство по его планам стало императорским Царством Божиим на земле, и национальная идея побледнела перед Распятием.

Последнее десятилетие царствования великого императора было уже тяжелым временем; на его могиле началось распадение империи.

Оно произошло в силу личных промахов правящей династии и благодаря бесплодным раздорам светских и духовных вельмож; национальная идея тут была ни при чем. Проявлялась, правда, некоторая общность понимания политических событий, с одной стороны, в немецких областях государства, а с другой – в романских, и в расположении или в нерасположении к стоящим во главе государства лицам отражалось бессознательное влияние национального понимания. Но эти дремлющие и противоположные друг другу понятия мало пробивались наружу. По-прежнему продолжалось еще подразделение империи на восточно- и западнофранкские половины и в многочисленных мелких областях государства никогда при каролингских эпигонах не высказывалась вполне противоположность между немецкой и вельшской национальностями, хотя позднейшие марки обеих национальностей были разграничены постоянно изменяющимися границами.

В то же время среди смут и династических распрей продолжало развиваться немецкое национальное сознание. В общем новый процесс обнимает период от девятого до одиннадцатого столетия: мало-помалу он приводит к сознанию внешнего типического отличия немцев от других народов, которое затем выражается в признании отдельного языка. Уже во второй половине восьмого столетия мы находим слово Deutsch, произошедшее из западноарийского коренного слова «diot» – «народ» и производных от него слов, «diuten» – «сделать народными» и «gitlniiti» – «понимание», в смысле «понятное для народа» и в применении к языку. В начале девятого столетия это слово противопоставляется бывшему в общем употреблении римскому, т. е. созидавшемуся романскому языку. Более широкий смысл слово это должно было приобрести прежде всего там, где немцы жили смешанно с чужеземцами или там, где они по крайней мере часто сталкивались с ними. Так было в Италии: в 843 году здесь впервые появляется слово lentiscus для обозначения немецкого типа вообще, для обозначения принадлежности к народу