Это восстание могло иметь пагубные последствия; оно могло вызвать общее возмущение во всей стране и привести к гибели всей французской армии. Развитие народа не одинаково в городах и селах: в то время как города единодушно высказались в пользу французов, крестьяне, убеждаемые монахами и страдающие от военных постоев, были против них.

О событиях в Милане и Павии Бонапарт узнал в Лоди 23 мая; он повернул назад с 300 кавалеристами, батальоном гренадеров и шестью артиллерийскими орудиями. Так как в Милане уже восстановили порядок, он двинулся на Павию, впереди же него поехал миланский архиепископ. Инсургенты выставили свой авангард до местечка Бинаско, но Лани его рассеял. Бонапарт, желая выказать свою решимость и силу и остановить зло в самом начале, поджег местечко, чтобы напугать Павию пожарищем. Подойдя к городу, он остановился. В городе проживало 30 тысяч человек, он был кругом обнесен старинной крепостной стеной и занят 7 или 8 тысячами восставших крестьян, которые заперли ворота и встали на стены.

Взять город с 300 кавалеристами и батальоном пехоты было делом нелегким; но Бонапарту нельзя было терять времени: его армия стояла уже на Ольо, и было необходимо присутствие главнокомандующего. Ночью Бонапарт прибивает к воротам Павии угрожающую прокламацию; в ней он объясняет, что обманутая толпа без реальных средств к сопротивлению решается противостоять армии, победившей королей, и таким образом хочет погубить народ итальянский; но он, Бонапарт, упорствует в своем намерении не вести войны с народом, он хочет простить это безумие и дать возможность заблуждающимся раскаяться. Те же, кто не сложат оружия немедленно, будут считаться бунтовщиками, и их деревни будут сожжены, чему Бинаско может послужить примером.

Но утром крестьяне, занимавшие город, отказываются сдаться. Бонапарт велит обстреливать стены картечью и гранатами, затем отправляет вперед гренадеров, и те выламывают ворота топорами, проникают в город и завязывают с его защитниками бой на улицах. Сопротивление оказывается непродолжительным; крестьяне разбегаются и оставляют несчастную Павию гневу раздраженного победителя. Солдаты требуют разрешить грабежи; Бонапарт решает подать суровый пример и отдает город во власть солдат на три часа. Их была едва тысяча человек, и они не могли произвести большого опустошения в таком большом городе, как Павия. Солдаты бросаются к ювелирным лавкам и завладевают драгоценностями. Самым осуждаемым проступком оказывается ограбление городского ломбарда; но и тут, по счастью, вещи заложены лишь тщеславным и расточительным высшим классом. Дома Спалланцани[11] и Вольты[12] охраняли офицеры, добровольно взявшиеся оберегать жилища этих знаменитых ученых.

Бонапарт выслал из города своих кавалеристов и перебил значительное число бунтовщиков. Это быстрое подавление восстания везде восстановило спокойствие и усмирило партию, враждебную свободе и Франции. Всегда жаль прибегать к подобным мерам, но Бонапарт должен был на них решиться, если не хотел пожертвовать своей армией и судьбами Италии. Партия монахов дрожала; слухи о несчастье Павии, переходя от одного к другому, естественным образом преувеличивались, и французская армия вновь возвратила себе свое страшное обаяние.

Окончив эту экспедицию, Бонапарт вновь повернул на соединение с армией на Ольо, готовой вступить на венецианскую территорию.

При приближении французов в венецианском сенате возобновилось обсуждение давнего вопроса о том, к кому примкнуть, – к Франции или к Австрии. Немногие старые олигархи, сохранившие свою энергию, советовали немедленно вступить в союз с Австрией, естественной союзницей старых правительств; в будущем они опасались австрийского честолюбия, но в настоящем страшней была угроза, исходящая от французской армии. Следовало взяться за оружие, а эта решимость была тяжела для ослабевшего правительства. Молодые олигархи, тоже энергичные, но заблуждавшиеся в меньшей степени, также предлагали вооружиться для сохранения нейтралитета, угрожая пятьюдесятью тысячами солдат той державе, которая нарушит неприкосновенность венецианской территории. Это решение было смелым, даже слишком смелым, чтобы быть принятым.