– Письмо от генерала Патерсона. Я так давно не получала вестей ни от него, ни от Элизабет, – объяснила я. – Оно пришло днем, вместе с письмом от Бенджамина.

– Как любезно с их стороны, что они продолжали переписываться с тобой все эти годы.

Она сказала что-то еще, и я, кажется, кивнула в ответ, но не слышала ее слов.

Я перестала дышать.

Лед и пламя боролись в моей груди, пока я перечитывала короткое послание, три раза подряд, а потом еще раз, надеясь, что это неправда.

Я никогда не встречалась с Элизабет Патерсон, но она была моим ближайшим и самым преданным другом. Она всегда дарила мне покой и радость. Почти десять лет она оставалась рядом, ни разу не оттолкнула меня и не подвела.

И вот она умерла.

Я опустила голову на письмо. У меня не нашлось сил отодвинуть его, не нашлось сил отгородиться от этих слов, хотя мне и хотелось оказаться как можно дальше от них. Я закрыла глаза, но передо мной, словно выжженные на изнанке век, проносились небрежно набросанные строки, написанные рукой Джона Патерсона и напоминавшие вереницу черных муравьев.

10 февр. 1781 г.

Моя дорогая мисс Самсон!

С прискорбием сообщаю, что Элизабет неожиданно скончалась в сентябре прошлого года. Какое-то время перед этим она болела, но умело скрывала свое нездоровье, в особенности от меня. Мне предоставили отпуск, чтобы уладить наши дела в Леноксе. Я знаю, что вы с Элизабет давно состояли в переписке, и мне жаль сообщать вам о ее кончине в таком резком и бессердечном послании, но других способов я не знаю. Признаюсь, что сам я изнурен и едва ли способен сочувствовать другим. Она вас очень любила и лелеяла надежду, что вы будете счастливы.

С глубокими соболезнованиями,

Джон Патерсон

Короткое послание.

И такой жестокий удар.

У меня тоже не осталось и капли сострадания. Ни к бедному Джону Патерсону, ни к его детям, ни даже к Элизабет. В тот момент меня охватило сочувствие к себе. Во всем мире у меня не было никого. Ни единой души, на которую я могла бы положиться, ради кого стала бы жить. Больше не будет писем. И надежды. И ждать мне нечего.

– Что такое, Дебора? – спросила миссис Томас осторожно.

– Элизабет Патерсон умерла. – Мой голос звучал безжизненно.

Она кивнула, словно ожидала этого. Конечно, так и было. Она привыкла к письмам, несущим дурные вести, и к посланцам, чей приезд предвещал слезы и ужас. Мы обе привыкли к страшным вестям.

– Ее муж… по-прежнему служит под командованием генерала Вашингтона? – спросила она, не поднимая глаз от шерсти.

– Он пишет… он пишет… что вернулся домой, в Ленокс.

– Так и следовало поступить. Эта война слишком затянулась.

Она больше ничего не сказала, да и говорить было нечего. Я встала, взяла письмо Джона Патерсона и на мгновение представила, как приятно будет сжечь этот листок. Трясущейся рукой я поднесла его к свече.

Не придет больше ни одного письма.

Ни от Элизабет, ни от ее любимого Джона. У него теперь нет причин писать мне.

Я отдернула руку, так что у письма обгорел лишь уголок, и пошла к себе в комнату.

– Я устала, – сказала я, хотя ощущала вовсе не изнурение. – Лягу пораньше.

– Спокойной ночи, дорогая, – мягко проговорила миссис Томас.

– Спокойной ночи, – ответила я, хотя часы показывали лишь четыре. День был мрачный и темный, но до сна еще оставалось достаточно времени.

Когда мы вспоминаем о прошлом с высоты накопленного опыта и прожитых лет, мы ясно все понимаем. Смерть, разочарование и отчаяние подтолкнули меня к краю обрыва. Теперь я это вижу – но по-прежнему изумляюсь тому, что спрыгнула вниз.

Я достала штаны и рубаху, из которых вырос один из старших братьев, а никто из младших не взял. Это были не те штаны, что делали мои ноги быстрыми, словно ветер, а меня наполняли свободой. Эти штаны не казались волшебными. Но из тех я давно выросла. Я расслабила корсет и стянула платье, выпуталась из белья и встала, обнаженная и дрожащая, в угасающем свете дня, который сочился сквозь маленькое окно.