– Слышь, Мирон, а отметина-то у тебя на лице и впрямь форму копыта напоминает.

Мирон шел домой, успокоенный тем, что наконец смог высказаться, поделиться пережитым. Пусть он остался непонятым, но в душе наступило умиротворение. Мирон даже пытался убедить себя, что и впрямь ему что-то привиделось, и всю эту дурацкую историю он сам и выдумал.

Нервозность и боязливость постепенно покинули Мирона. Теперь он сам решил найти Кондратия, чтобы поставить все точки над «и».

Но оказалось, что Кондратия с того самого дня больше никто не встречал. Один из привокзальных бомжей рассказал Мирону, что в пятницу, только не помнит в какую, он видел, как Кондратий садился в электричку на Питер, и за пазухой у него был вроде бы черный кот. Термометр тоже как сквозь землю провалился, хотя кто-то упоминал о похожем на Терентия черном коте, сбитом машиной.

Мирон после того случая изменился. Нет, своих друзей он не бросил, но выпивать стал реже, больше времени и внимания стал уделять жене, а младшего сына вернул домой.

– Нечего ему по общагам и заугольям болтаться, – сказал он Валентине, – еще к какой дряни приучится или нечисть какая прицепится.

Валентина молчала, но была рада переменам. Мирон же делал все это полуосознанно. Он вспомнил, как его бабка когда-то говорила, что нечистая сила цепляется к людям одиноким и нелюдимым. Возвращаясь в памяти к злополучному дню и воссоздавая его события до мельчайших подробностей, Мирон заключал свои размышления всегда одним и тем же:

«Ну не мог я такого придумать! НЕ МОГ!»

Все произошедшее с ним в ту пятницу так и осталось для Мирона главной загадкой его жизни.

Сема проснулся рано и долго не мог сообразить, где он и зачем он здесь.

Желтоватые подтеки на потолке постепенно вернули ему потерянные реалии. Наконец в его сознании определилось главное: что он в своей квартире и что еще очень рано. Первое он заключил, глядя на очень знакомые очертания этих самых подтеков, второе – по монотонному шуршанию метлы дворничихи за окном.

Кроме того, не столько сознанием, а каким-то внутренним чутьем Сема определил, что ему сегодня никуда не надо. Но по привычке он решил наметить план действий.

Процесс обдумывания всегда тяготил Сему, и где было только можно, он обходился без него.

Когда же без его напряга было совершенно не обойтись, Сема мучился и с теплотой вспоминал «застойные времена».

Тогда он и все его сотоварищи этим делом особо не заморачивались. Но эта долбаная перестройка поставила все с ног на голову, причем, у каждого на свою. К чему советские люди были совсем таки не приучены.

Вот на нее-то, на голову и приходилась теперь вся нагрузка. А голова у Семы всегда была слабым местом. Правда, в моменты, когда пустоты заполнялись винными парами и сивушными маслами, голова приобретала определенный вес, но это были именно те минуты жизни, когда думать было не надо.

– А че думать, когда есть что выпить?!

Сегодня выпить было нечего, впрочем, как и поесть.

А у Семы был еще один орган, в отличие от головы работавший более четко и организованно, – желудок. Такое устройство организма Семе вообще-то не очень нравилось, но с этим приходилось мириться.

– Дурная наследственность, – пробормотал он, вспомнив рассказы матери об отце, который на спор съедал сразу двенадцать яиц вкрутую и запивал их литровкой молока.

От таких воспоминаний засосало под ложечкой, там, где и находился тот самый пустой беспокойный орган.

Сегодня пустотами зияло все. И чрево его старенького холодильника «Саратов» – единственного бытового прибора, оставшегося в квартире после ухода жены, и поверхность обшарпанного стола, пожертвованного ему соседом со своей дачи.