От них пахнет бараком.

Овчарки ненавидят запах бараков.

Ко всему привыкает человек на зоне.

К лаю сторожевых псов привыкнуть невозможно.

Харкают кровью на снег зэки-путеармейцы.

Кто-то из них – тубик, а кто-то болеет цингой.

Десны кровоточат.

Духовой оркестрик на разводе – две трубы, барабан и литавры. Выводит: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»

Еще бы ему вольно не дышать, посланнику города Свободного!

Хрипят простуженные трубы, глухо и размерено бьет барабан.

Литавры предательски, по-стариковски, ухают.

Вот что видит Костя за тачкой на пьедестале.

Сколько раз, по распоряжению кума, тачку сковыривали ночью!

А наутро она возникала вновь. Вмурованная в гранит.

Но не кажется ли нам, что Костя засмотрелся на картинки давно минувших дней. Минувших ли?! Контролер-сержант, хохол-дылда, уже горбатится, бренчит ключами и открывает предзонник. В предзоннике догорает утренний костер конвоя. Грелись вохряки перед службой… Надзиратели бегут с пачками картонных листков-формуляров в контору. Перекличку зэков ведут строго по спискам. Недосчитают одного-двух – начнут шмонать бараки.

Сегодня фаланги в полном составе пошли к тоннелю.

Нет давно никакого лагеря.

И костры вдоль магистрали погасли.

Все поросло бурьяном, подлеском, крепкими осинами и лиственницами. Лес в здешних местах растет быстро. В два раза быстрее, чем в самой России. Где-нибудь под Тверью. Деревья боятся вечной мерзлоты. Потому и торопятся вокруг себя пустить длинные и крепкие корни, чтобы уйти в рост и стать сильными. Чтобы никакая буря не вывернула их из земли.

Так же и здешние люди. Крепкие и кряжистые, жадные до жизни.

Костя знает, почему он бросил студенчество и не стал географом.

Потому что он отчаянно куролесил и пьянствовал. Без меры.

После войны он служил в Бамлаге. Это позже его станут называть печально знаменитым. Сталинские застенки советских крепостных – рабов… Напридумывали, демагоги! Нормальные были рабочие городки.

Они и на картах так назывались.

У Кости была Почетная грамота за подписью Сталина. Подлинная подпись, не факсимиле. Он грамоту спрятал. Точно знал, что пригодится. Костя институт, конечно, бросил. Просто не пошел сдавать экзамены, где нужно было уже говорить не то, что думаешь, а подлаживаться под мнение профессора кафедры истории, недобитого троцкиста по фамилии Царёк.

С такой фамилией только и преподавать историю ВКП(б)!

Сначала Костя ошивался по вокзалам и притонам. Пил и дрался. Уже собирался сколотить бригаду и повести ребят на воровское дело. Но вовремя спохватился. Пошел работать охранником в артель золотарей «Амгунь». В ней верховодил бывший зэк-бандеровец Мыкола, безногий. «Для кого Мыкола, а для кого и Николай Степанович Гринько», – любил говорить он сам, западэнец. Там, на приисках, Костя и подружился со старательским лотком. А потом вернулся на Дуссе-Алинь, в пургу, к кедрачам, к наледям. Один умный человек посоветовал ему уйти подальше от людей. Хотя бы на время. Отец Климент, лагерная кличка Апостол.

Тоже когда-то сидел на Дуссе-Алине.

Апостол говорил: «Тебе надо душу лечить. Золотом и водкой ты ее погубишь».

Сорокаградусные морозы выжимали из скал студеную воду. Прямо из гранита выжимали. Весной цвел багульник, в реке бился таймень, а по бетонным уступам порталов скакали белки.

Прекрасно Косте Яркову, одному, жилось на Дуссе-Алине!

Отец как-то сказал ему: «У нас тут не Дальний Восток, а Дальний Восторг!» Только теперь Костя оценил слова Яркова-старшего. Утром выходишь на улицу, а столб дыма из трубы подпирает небо. Последняя звезда еще не закатилась и не погасла. Но уже кричат в распадках сойки. И носатый лось бредет к ручью на водопой, кося влажным глазом. В глазу отражаются дальние гольцы с белыми шапками снега, который не тает даже летом. На портале тоннеля снуют по бетонным уступам бурундуки. Белка смешно, как маленький человечек, обеими лапками несет стланиковую шишку. Они не боятся Костю. Потому что они видят его каждое утро. И, наверное, принимают за своего. Или за часть окружающего мира.