Кучум достался ему щенком в наследство от отца-охотника.

– Кого учуял, старший лейтенант? – спросил Костя и потрепал Кучума по холке. Ладонью почувствовал, что шерсть на загривке у кобеля вздыбилась и пошла волною, поверх ошейника. Ошейник у собаки был особенный. Костя сам его сделал из широкого ремня. Ближе к застежке прикрепил три ромбика, сняв со старой гимнастерки. Потому, стало быть, и старший лейтенант. Может, Костя так сам над собой иронизировал?!

Рассвет тронул розовым вершину хребта. Костя увидел, что уступы бетонного портала тоннеля тоже покрылись белыми узорами. Оттепель. Весенние циклоны приходили издалека, с Охотского побережья. Метеорологи Ургальской станции говорили, что циклоны зарождаются в предгорье Джугджурского хребта, более протяженного и мощного, чем Дуссе-Алинь, проходят амурскими долинами, упираются в Сикачи-Алян и только потом, окрепнув в пути, поворачивают и со страшной силой обрушиваются на Дуссе-Алинь. Пуржило три-четыре дня без остановки. Белая мгла накрывала тайгу, скалы, ручьи и лесотундру. Протяни собственную руку перед глазами – не увидишь в мареве. Кто-то стонал и ухал в ущелье, там, где уже ломала лед дикая река Чёрт. Раскачивались и скрипели над головами вековые кедры. Морока тому охотнику, кого весенняя непогода застанет на тропе. А нередко и беда. Нужно лепить из снега юрту, наподобие эскимосского иглу, и пурговать несколько дней.

Костя заторопился, потому что сегодня решил развести костер и проверить поставленные в распадке на соболя петли. Потому и взял с собой охотничьи лыжи. И старательский лоток, не удержавшись, сунул в рюкзак. Понимал, что еще рановато. Сезон начинался в конце апреля – начале мая. На реке, по берегам, еще синели наледи, но таежные ручьи, впадавшие в Чёрт, уже шуршали камешками. Несли невидимые, но вожделенные золотинки.

И самородки они тоже перекатывали.

Косте не терпелось присесть на корточки где-нибудь в устье ручья, покачать осторожно лотком, смывая песок до тех пор, пока не обнажится шлих, мелкие черные зернышки. В шлихе золото. Дно у лотка шершавое, не ровное. Таким его делают специально, чтобы золотинки цеплялись.

Сердце у Кости заходится…

Вот же они, вот!

Заблестели на дне лотка.

Надо спешить. Золото любит фартовых.

Но была и зупинка.

Заусенец, который возникает на пальце. И болезненно цепляется всякий раз, что бы ты ни делал. Брал ли в руки плотницкий топор или нажимал на спусковой крючок ружья. Зупинка заключалась в том, что вернулся Костя не только к высоким отрогам, чистым ручьям и глубоким распадкам. И к самому белому, и к самому чистому в мире снегу.

Он вернулся к тоннелю, из которого всегда тянуло холодом.

Он вернулся к воспоминаниям.

К баракам, сторожевым вышкам и к видениям сгорбленных зэков.

С вороватыми глазами и скупыми движениями.

Вороватыми-вороватыми – какими же еще!

Только Сталинка, Говердовская, считала их невинно осужденными.

За что и поплатилась.

А командир Бамлага, генерал Френкель, и сам Костя думали по-другому. Скупыми движения заключенных были потому, что опытный зэк-сиделец бережет свое тело каждую минуту. Больше беречь его некому. Френкель сформулировал точно: «Любой заключенный нам нужен первые три месяца…»

На Дуссе-Алине зэки жили подольше. Некоторые – по два-три года.

В студенческой жизни Костя оказался чужим. А там, у тоннеля, среди овчарок, багульника и колючей проволоки, он был свой.

И он был счастлив. Совсем недолго.

Там он встретился со Сталиной Говердовской.

Полюбил ее.

И потерял.

Эх-эх!

Если бы можно было вернуться назад.

Костин охотничий путик большой добычи не приносил. Но за нынешнюю зиму, небывало теплую и снежную, Костя добыл в кулёмки с десяток искристых соболей. Искусство установки самоловов, петель и кулёмок на зверька досталось ему тоже в наследство от отца. Как и охотничья собака.