Вновь и вновь возвращаюсь к своему первому англоязычному сочинению двадцативосьмилетней давности. Критикуя предсказательность вне пророческого чину, все же не могу игнорировать того структурного, что лежало на поверхности. Русский этос, возможно, будут брать лишь в «гибридное» заложничество. К примеру, безусловным вытеснением и бессмысленным изживанием. Причем не только в юрисдикциях бывших союзников (в самом деле, скорее ровни и равноправных, нежели вассалов и угнетаемых, судя по тому, как щедро империя жертвовала на периферию, отрывая от себя, и сколь рьяно хранила меньшие этосы, в т.ч. приглушением роли центрового). Вот только будет ли чем заместить и возместить? По изъятии мнимого субстрата, сохранится ли «титульная гаплогруппа»?

Многого ли стоит экономика, где на всякий малый квант добавленной стоимости приходится куда более значительный прирост то посредничества, а то – мертвого груза давновмененных издержек да остовов разорившихся предприятий, также потребивших немало ресурсов, прежде чем оказаться списанными, пусть и без формального учета в рамках эффективности? А что сказать об обществе, где, чтобы купить буханку хлеба (все более дорогого ввиду редкости продукта, все увереннее признаваемого «вредным»), потребуется нажать пятьсот клавиш, обойдя на порядок больше сетевых мошенников? Даже если при этом легкомысленно пренебречь не только на порядки же возросшим потреблением электроэнергии, обслуживающей гаджетизацию и цифровизацию («дигитизацию»), но и сопутствующие выбросы углерод-окисей всех индексов?

Кажется, это тот случай, когда обобщенная выгода, или баланс приобретений и издержек, предстает неприлично отрицательным.

Но не то же ли содержится в гегельянской теории всего – не намек ли на потенциал превышения антитезисом меры и моды тезиса, когда прежнее выметаемо прежде, нежели новое вметаемо? Не в этом ли феномен революций, Перестройки как институциональной деконструкции там, где хватило бы реконструкции (в смысле реновации)? Это снова заставляет обратить взор к метафоре искаженного размена, отрицательного обобщенного баланса отдачи и рисков, выигрышей и затрат, убыточного MRTP, когда ущерб собственной рациональности поджигателя превышает планируемый масштаб поджога. Когда коктейлеметатели, хоть и склонны бывают «давить слезу» из аудитории, мимикрируя под жертв подобно азимовскому Мулу, но и сами осознают: дальнейшая (изначальная) манипуляция есть игра вкороткую, без дальнейшего расчета на короткую память соперников и союзников, праздно наблюдающих и ревностно блюдущих.

Ведь, как бы там ни было, история не следует ни жесткой необходимости (неизбежности, предопределенности, что словно снимает ответственность с квазипротестантских идеологов развязанных рук и изначально-исключительной спасенности в меру прагматичной добродетельности греха), ни обреченности на наилучшее. Последнее скорее относится к лейбницеву символу веры в «лучший из миров» (и вольтерьянскому скепсису в адрес того же), метафизике законов мироздания, что и впрямь будто оптимизированы друг по отношению к другу, словно «на ощупь» или в процессе некоей эволюции нашли совместное бытие. Но это не относится к науке, их изучающей. Коль скоро физической оптимальностью бросаема тень на целесообразность эволюции либо адекватность ее понимания в нынешнем виде, памятуя малую толику познанной, «не темной» материи и энергии. Однако, на другой чаше весов – упорное преследования подобными Талебу таких, как Платон, словно первый отрицает само наличие формального знания – всех этих довольно «рабочих» в своих областях структур, схем и регулярностей – пусть и не гарантированных от неполноты и противоречивости.