Кошмар кончился, когда Храм Змеи призвал Арвида-ключника. Самоубийства прекратились. Но и потом, многие месяцы спустя, рыбаки, когда ставили сети, встречали утонувших той страшной порой. Шептались о косяках странных человекообразных рыб, идущих прочь от берега. Невеста одного из утопленников пыталась заговорить с женихом, разглядела его под водой на Рыбном Базаре. Когда парень встал и руки протянул, девчонка сбежала, завывая от ужаса.

То был чужой, ужасный, одержимый неведомой злобной волей мертвец, рассказывала потом она.

«Сначала я думал, отец пытается вернуть маму, как делают некроманты («короли червей» называли их в Михине), но на свой лад. А потом испугался, что у него… получится. И, бывало, я, балбес сопливый, огонь в подвале разводил, чтоб весь ужас – говорящих кукол, чучела жуков, булавки в чёрных пятнах, зеркала и прочих гоблинов – пожечь и следа не оставить».

Он вспомнил – только на мгновение, прежде чем шушуны в голове хором заорали: нет-нет, о таком не вспоминать! – как плакал, стоя на коленях, купая в воде обожжённые ладони, которыми тушил им же самим устроенный пожар. И голос отца, ласково уговаривающий сделать ещё шаг-другой в глубину…

– Я думаю, – сказал Штиллер, – теперь ты зовёшь себя Морская Змея. Хитростью или чародейством тебе удалось превозмочь силу морских монашек и завладеть их святынями. Храм затонул ото всей твоей грязи и безнадёжности. Зато тут, внизу, без помех можно раскрывать секреты здешних глубин и их обитателей. Убедить матушек-мастериц приносить чудесные вещи, приводить одряхлевших героев. Знаю, ты ушёл очень далеко, очень глубоко. Но огонь всё-таки загорается у тебя в ладонях. И нас всю дорогу хранила милость Морской Змеи. Это кажется мне хорошим знаком. Я рад ещё раз тебя увидеть, Арвид-ключник. Папа.

Эва открыла глаза, увидела и заорала.

Собственный крик больно ударил в уши, расцарапал горло. Когда воздух в лёгких кончился, никто не пришёл, не спас, не увёл прочь, и проснуться тоже не получилось. Тогда полились слёзы. Эва вскочила на ноги, подбежала к тёмной скользкой стене и принялась ощупывать её, лихорадочно проверяя, возможно ли по ней вскарабкаться вверх.

Тут она заметила кровавые узоры на тыльной стороне ладоней и завыла от ужаса. Быстро ощупала себя, задрала юбку – нет, не ранена! Хорошо, хорошо. Значит, не сдохнет, значит, выберется отсюда. Подавляя панику, женщина огляделась.

Чёрный грубо отёсанный камень стен, уходящих высоко, в недостижимое небо. Глиняное дно колодца, исцарапанное, в тёмных вонючих пятнах. Десяток шагов, чтобы пересечь яму посередине, бессмысленные знаки на высоте протянутой руки – и больше ничего. Эва прислушалась: наверху мерно стрекотали механические цикады, издалека доносилось монотонное пение могильных червей. Значит, она всё ещё в Буролесье! Эва кричала, пока не сорвала голос, но никто не явился, даже чтобы полюбоваться на её безнадёжное положение. Ни один вурдалак не швырнул в яму комок крязи, вездесущий злоглаз не прошуршал по темнеющему воздуху над ловушкой.

Сжав кулаки, собрав своё могущество, ведьма пыталась вышвырнуть себя из колодца, вырубить ступени, сотворить верёвку, призвать помощника, сообщить мужу о своей злосчастной судьбе. Но что-то непонятное, равнодушное, внушающее беспредельный ужас, гасило любое заклинание, стирало слова с губ, глотало силу капля за каплей. Женщина присела на корточки у стены. Усталость и жажда победили. Она больше не кричала, не пыталась чародействовать, даже не плакала. Смутные воспоминания, похожие на выдумки, порождённые отчаяньем, плескались в высыхающих слезах под дрожащими веками. Старомирский Савин – день, когда добрая тётка-осень становится остервеневшей каргой-стужей? Неужто здесь, в Буром Лесу, какие-то безумцы возродили древнюю традицию Дня Смерти?