Он поднялся в порыве нежности и жути, и восторга, роняя шубу и стыдясь содрогающегося своего худого тела, и увидел глаза, поднятые к нему, смуглое лицо с невинным кораллом губ, высокую шею, поднимавшую к нему это лицо… Кирилл взял тонкие запястья рук, в которых не было хрупкости, и зарылся лицом в маленькие горячие ладони. «Идем же, бойе… за мой».

Она уводила его от холодных вод через притихший лес, через облитые солнцем сухие поляны с пожухлой травой, через оголенные кусты с темно-бардовыми ягодами, уводила ведомой лишь ей тропой, а он шел без мыслей и сомнений, и тревоги, так разъедавших мозг последний год, и покой этой земли, по которой мелькали впереди маленькие торбаса, стянутые в тонких щиколках, входил в его отравленные легкие, в измученное одиноким знанием сердце.

Кирилл смотрел на это мелькание легких ног, на устремленную вперед фигуру, кажущуюся готовой оторваться и взлететь, на закинутую шею и чутошный, в уголок вздернутого к виску глаза, быстрый лиловый взгляд, смотрел задыхаясь и позабыв о собственном дыхании, которое все же хрипело в горле. И несмотря на тяжесть, откатывающуюся в ноги, ему казалось, что он также легко может сейчас догнать ее; но лишь ненадолго, потому что в следующий момент он ощутил себя запыленным кентавром, тяжко топочущим кентавром, готовым разрыдаться от страсти и бессилия, и обреченности утраты, горшей тем острее, что и обретение лишь мелькнуло, лишь поманило… Он задохнулся.

А она уже ждала его, и тревога обозначилась в ее легкой руке, поднятой ему навстречу, заставила Кирилла собрать силы и поверить, что тревога та обращена к нему и что он еще должен суметь растопить ту тревогу… Она поняла его слабость, конечно, однако тень ушла из ее глаз, едва он приблизился; и он оценил такт, присущий тому истинному женскому началу, по которому тоскуется и плачется во сне еще двенадцатилетнему мальчику в неосознанной жажде первого мужского обладания Евой, жажде, лукаво пробужденной в Эдеме и понуждающей искать и ошибаться, мучаясь, и вновь искать и плакать горячими ночами по утраченному ребру, по тоске о соединении, о разделенности своего так рано познаваемого одиночества…